Однажды утром, придя на эстакаду, Иван застал людей — молодых, как он, девушек и парней. Они сидели и хохотали шумно, а в стороне стояла смиренно артель Михеича. Товарищ Глухов подошел к ней и бросил слова:
— Попробуем опереться на ударников. Должны понять вы: здесь социалистическое строительство, а не частный подряд купца Бугрова.
— Дородный, не перечим, — ответил Михеич и развел руками. — Как говорится нами, стариками: по парню — говядина, по мясу — вилка. Хорошему мастеру да работнику и платить надо способнее, а холостежи — как угодно платите, ваше дело. Но на другой подряд мои ребята не согласны. Они себе цену знают. И уйдем мы если — увязнете вы с этой челядью во льдах, искать нас будете с фонарями. Но близок, как говорится, локоток, да не укусишь. А мы работу себе сыщем: мои молодцы — и плотники, и штукатуры, и каменщики. С нами, со стариками, тягаться больно нелегко. Кишка молодая порвется, а мы двужильные.
Глухов поглядел на реку, на караван барж, стоящих одна подле другой, и сказал сокрушенно:
— Работали бы, жадюги. Знаю: ведь и эти расценки дают заработок солидный.
— Нет, милый начальничек, оставайся с зеленой молодежью. Мы люди пломбированные.
Артель тронулась скопом, а Иван последовал за Михеичем. Тронул его за рукав. Тот обернулся и, увидав растерянное лицо парня, сказал с досадой:
— Ты нам, милок, теперь нужен, как пятая нога собаке. Попробуй с ними вон. Только наперед тебе совет даю: не натужься, бахвалиться тебе не перед кем, не для чего.
— Я не обык, Михеич, с лодырями, — ответил Иван чуть не плача, — я сыздетства пахарь.
— Что поделаешь ты, милок, времена ноне какие: каждая свинья тебе товарищ.
Иван отошел от него, вздохнув, и стал одаль, поглядывая на молодежь. Парни сидели как попало на береговых камнях, кое-кто стоя ел консервные баклажаны.
Иван подсел к парням несмело, помня гневные угрозы жены: «Чтобы непременно на зиму с артелью определиться и не болтаться в нетях», и стал прислушиваться.
Молоденький паренек, белобрысый, голубоглазый, вертлявый, одетый во все парусиновое, ел и рассказывал товарищам про системы барж, и было видно, что он вырос на Волге и дело это прочно любит.
Иван спросил робко его:
— Ты кто будешь, парень, и отколь?
Тот моментально выпрямился, приложил по-армейски руку к голове и протараторил:
— Комиссар Хвостов, боец четвертого разряда из села Огрызова, под пряслом родился, на тычинке вырос, а теперь на тачке верхом изволю советскую землю объезжать.
Кругом захохотали, а Иван подумал грустно:
«Они все говоруны да книжники. Любому, как я, в рот въедут и там заворотятся, а я не смекалист, хотя на практике задельнее их».
Вдоль берега, видел он, вытянулась линия красавиц барж с гравием, песком и бутом. Это и надо было выгрузить в первую очередь. Большие баржи, огромной грузоподъемности, с навесными рулями, глубоко сидели в воде, и знал хорошо Иван — их делали балахнинские мастера с подручными из Монастырки. Монастырковцы почти все умели лодки ладить и в речных судах знали толк. Иван видал всякие: старые «системные», «американки» для перевозки нефти, наливные железные, четырехмачтовые и трехрулевые, которые утопали в воде так, что борта их касались поверхности реки, он знавал «Марфу Посадницу» купца Сироткина, вс дичайшую баржу на старой Руси, и мало ли прочих.
«Ты таких не видывал еще», — мысленно урезонил он белобрысого.
Державший себя так, точно был он дома, белобрысый сразу не понравился Ивану.
«Таких работать не заставишь», — подумал он и без радости подошел к нему и спросил:
— Где у вас старшой?
— Все мы одна шайка-лейка, ударный коллектив. Сто голов — сто умов, едим руками, а работаем брюхом.
— Мне бы с вами присоседиться.
— Падок на даровщину, — захохотал белобрысый. — Что ж, валяй. Нашего полку прибыло. Сиротка, запиши этого богатыря!
Эта простота, с какой его приняли, осведомившись только, не лишенец ли он, пришлась ему не по нраву. Он не видел в этом серьезности. Настоящие артельщики покочевряжатся вволю, да угощенья попросят, да на дом литр приношенья, а эти — с маху. Решил Иван поэтому: «Серьезности на работе у них не жди, и заработка тоже».
— Гвардия! — воскликнул зычно косоглазый, угрястый и бросил пустую банку из-под консервов в реку, — бодритесь чертом. Мы сменили мастаков-стариков, мы взялись их переплюнуть в работе, и не иначе как помня, что нет никакой славы орлу в том, что он победил голубя.
Он махнул рукой намеренно артистически и рассмеялся. И тут Иван догадался: для веселости сделано это.
«Шутник! — подумал он. — Шуткой брюхо не надоволишь. Служить стану по кафтану».
Шутник подошел к тачке, и вся ватага за ним двинулась. Пошли на баржу.
Поднялся оглушительный гам. Солнышко еще заслонено было нагорным берегом с березовыми рощами на нем, и оттого вся гладь реки выглядела холодно-стеклянной, трава на берегу белела, убранная блестками инея, люди беспрестанно ежились, изо ртов вылетал клубами пар.
Но жизнь давно проснулась. Вскрики рабочего люда с мелких баркасов взлетали над струями могучей реки. Слышался плеск весел, пыхтенье пароходов и уханье паровика.
— Чего стрекочете? — сказал девушкам косоглазый, стыдя их нерешительность. — Хватай бут руками и — в тачку. Ходи ногами, ребята! Не в театре.
Когда потянулись один за другим к буту с тачками и потом по мосткам, которые трещали и гнулись, обратно уходили с баржи цепью, водоворот движений подчинил себе каждого. А всех определял первяк. Им оказался косоглазый, его звали Гришей. Он держал тачку крепко, слегка пригнувшись, сваливал бут бесшумно, при этом вскрикивая:
— Легче! Не бросай бут наотмашь.
Вскоре как-то потеплело. И хотя солнышко из-за лесу вышло, а вода под лучами стала зеленой, прозрачной, но шуму не убавилось, а Иван не замечал перемен, самозабвенно увлеченный работой. Тело стало податливо, мысли ушли. Мимо него пробегали люди в рубахах, расстегнутых на груди, от людей шел парок, и дышали они сильно и вольготно, крича, иногда толкаясь. Но и крики и суетня возбуждали сильнее Ивана. Он тоже кричал: «Посторонись!», хотя никакой в этом надобности не было.
Вскоре ему стали накладывать на тачку вдвое больше, видно — для испытания, и уж двигался он по мосткам полубогом, как то делал Гришка. В один из таких пробегов косоглазый Гришка догнал его, крикнув сзади.
— Ой, гляжу — надорвешься ты, парень…
С безотчетным волненьем Иван обернулся, поднял тачку соседа с бутом и высыпал в свою, увеличив груз вдвое, и повез камень так же легко и быстро.
— Ну медведь, — промолвил сосед, — ну силища! И откуда эти берутся лаптястые Ильи Муромцы ныне?
— Карпа Переходникова дитятко, — кто-то ответил на это. — Тот, бывало, вязы молодые выворачивал под пьяную руку…
И после того завертелось около Ивана все кругом, и он помнит только одну эту беспрестанную карусель — туда, сюда и обратно. Люди, как пьяные, ухая, и вскрикивая, и подгоняя друг друга, закружились на берегу вольной реки, гася свои голоса в грохоте сваливаемого бута.
Ветер, идущий с низу Оки, рвал ситцевые платья девушек, вырисовывал их тела, и молодые грузчики шли по сходням со встрепанными волосами, подолы их рубах заворачивались выше пояса. Царило безмолвие.
Когда вырывался из рук камень и бухался в воду и брызги ударяли в лица, только тогда раздавался окрик:
— Кто там это? Косорукие!
Иван на минуту приостанавливался и стряхивал пот с лица. Но вдруг спохватывался, не желая быть замененным в простое, срывался с места и бежал на баржу.
Пришло время, и Гришка сказал:
— Стоп, порточная и беспорточная команда! Кто хочет, раскуривай.