Пан исправник отдернул одеяло.
— Ой-вей, дорогая Хая, сегодня я с тобой погуляю.
— Я больна сифилисом, — сказала Бейла.
Тонкий хохоток перешел в густой хохот.
— Это еще вопрос, панна. Треба сюда эксперта.
И Гай-Макан шепнул Омельке на ухо два слова. Казак свистнул, улыбнулся и выскочил на улицу.
Пять минут спустя он вернулся назад, ведя за руку маленького черного человечка. Человечек был бледен, без шапки, волосы были взъерошены, он тяжело отфыркивался и быстро мигал глазами.
Бейла глухо вскрикнула — она узнала доктора Айзика Эйнштейна.
Гай-Макан подошел к нему. Он задрожал всем телом и покосился заячьим взглядом на дверь. У двери стоял Омелько.
— Что угодно? — спросил Гай-Макан, раздувая ноздри.
Доктор молчал. Пан исправник показал язык и отрекомендовал себя:
— Миль диабль, ведьму в дышло, Гай-Макан, честь имею!
Доктор выравнялся во фронт и хрипло пробормотал:
— Господин вартовый, я…
Шпоры звонко стукнулись. Гай-Макан зашипел:
— Кому вартовый, а тебе околоточный, понял?
— Господин околоточный, мне…
Ничего не понимая, доктор пополз к выходу. Гай-Макан двигался на него, тяжелый и неизбежный, как ураган, как тайфун, как смерч. Он настиг его у двери. Две руки, две каменных руки каменного командора вдавились в его плечи, как в воск. Кости сухо хрустнули под четырехугольными пальцами гиганта.
— Ах, — прошептал доктор, — господин околоточный, мне больно.
Гай-Макан схватил его за шиворот и прижал к стене.
— Тебе больно, да? Тебе больно, ах ты, цаца!
И он ударил его три раза по виску.
— О-о-ох! — взвизгнул Эйнштейн — исправник продырявил ему плечо локтем.
— Слушай, мусье, осмотри панну. Панна говорит, что она больна. Панна врет, мусье.
Доктор, дрожа, приблизился к Бейле. Женщина забилась, крича и воя. Потом она стала молотить себя руками в грудь. Клочья ваты поползли на пол, марля затрещала, судорожно раздираемая, из-под бинта высвободилось бледное, скошенное лицо.
Гай-Макан поднял доктора на аршин от земли и бросил его на постель. Маленький Эйнштейн свернулся еще больше, робко оправился и закопошился подле женщины. Бейла завизжала:
— Я не перенесу этого. Я хочу умереть.
Она забилась в истерике, голос ее сделался хриплым, потом крик ее стал тонуть, и она затихла, лежа с выпученными глазами и стиснутыми зубами. На губах ее клокотала пена.
Доктор копошился, как вор — руки у него ходили ходуном, мучительный женский визг оплеснул расплавленным сургучом его ухо.
Гай-Макан уставился на него вопрошающим взглядом.
— Пан исправник, — сказал доктор, — она невинна.
Омелько весело хихикнул. Гай-Макан расцвел. Он сбросил с себя папаху и начал стаскивать сапоги. Бейла закрыла глаза.
— Как они возятся, — сказала подле меня старуха, — великий Боже, как они возятся!
— Они сыты, — ответил я, — им торопиться нечего.
— О, проклятые!
Газовые фонари потухли и снова зажглись. Очередь подвигалась очень медленно. Я нарушил порядок хвоста и подошел к Гай-Макану вплотную.
— Гай-Макан, — сказал я, — какими судьбами?
На этот раз он повернул свою голову и оглядел меня сверху.
— Гай-Макан, — сказал я, — ты забыл город Киев и мадьярские попойки?
Он не отвечал.
— Но если ты забыл город Киев, — продолжал я, досадуя, — то ты не можешь не вспомнить город Фастов и Бейлу Прицкер?
Гай-Макан отодвинулся от стены и тихо пробормотал, оглядываясь:
— Постой, ты откуда знаешь? Она рассказала тебе? Ты ее видел? Где она?
— Она здесь, пан исправник. Она рассказала мне все. Она моя жена, пан вартовый.
Он боязливо посмотрел на меня.
— Ничего, пане, она вспоминает о вас с нежностью. Но откуда у пана околоточного генеральские лампасы?
Он тяжело вздохнул.
— Многое было, дорогой. Было, да сплыло.
Очередь зашевелилась. Запачканный мукой приказчик вышел на улицу и крикнул:
— Хлеба нет больше, господа! Просим разойтись, господа!
Тревожный шум прокатился по толпе.
— На Моргенштрассе можно достать сухари, — сказал Гай-Макан.
— Что ж, пойдем.
И мы зашагали, досадуя и злясь, по направлению к Каменной площади, вниз по Любенерштрассе.
1925