Мария даже попыталась прикинуть, сколько требуется времени, чтобы построить хотя бы один новый дом, но мысли разбегались, и она перестала считать. Сейчас они возвращались по другим улицам, но и здесь было все то же самое: мертвые здания и люди в перепачканной, изорванной одежде. За эти два дня, пока женщины отсутствовали, случилось самое страшное: в Минск вошли гитлеровцы.
26 и 27 июня наши войска вели жестокие неравные бои на подступах к городу, но 28 июня части второй и третьей танковых групп врага прорвались и захватили Минск.
И вот теперь Мария увидела, как по улицам ее родного города бесконечной лавиной идут фашистские танки и машины, трещат мотоциклы, слышится незнакомая лающая речь. Мария чувствовала, как у нее комок стоит в горле, даже трудно было дышать, но не от гари и дыма, а от ненависти и боли. Невыносимо было смотреть на все это. За сорок восемь часов город стал неузнаваем. Так бывает и с людьми, перенесшими неожиданное горе.
Мария не помнила, как добралась до своего дома, сколько времени шла. Все привычное стало чужим, и даже, казалось бы, не подвластный никому белый тополиный пух стал теперь от сажи и копоти черным и, как траурная вуаль, медленно покрывал опустевшие улицы.
Началась новая, не укладывающаяся ни в какие понятия жизнь, и надо было жить. И жить, не просто существовать, а бороться…
Гитлеровцы начали устанавливать новые порядки. Сразу же ввели комендантский час, по улицам ходили бесчисленные патрули, проверяющие документы. Осипова с удивлением обнаружила, что ее документами интересуются довольно часто. Казалось, ничего не было в ней особенного, но невольно на ней задерживался взгляд, и так было с самых первых часов оккупации. Она никак не могла понять, почему такое происходит, и даже спросила об этом у соседки Лиды.
— А ты выглядишь очень гордой и смотришь прямо, — не задумываясь объяснила та и, заметив недоумевающий взгляд Марии, продолжала: — Когда ты рядом, себя как-то уверенней чувствуешь и не так страшно, вроде ты помочь и заступиться можешь.
Больше Лида ничего не добавила, но в этих нескладных словах она сформулировала основное: всех поражало то непоколебимое спокойствие, чувство силы и уверенности, которое исходило от Осиповой. Наверное, эти качества были в ней и раньше, но война выявила, подчеркнула их. Мария при любых обстоятельствах оставалась Человеком, и это чувствовали все, кто имел с ней дело. Ощущали это и немцы: недаром ее так часто останавливали патрули и полицаи — лицо этой женщины, одетой или в поношенное ситцевое платье, или стиранную кофточку с юбкой, ее прямой и честный взгляд вызывали у них глухое раздражение; но придраться было не к чему, и, грубо обругав или толкнув, ее отпускали. Но то, что раздражало врагов, привлекало к ней друзей. Те, кто знал Осипову до войны, могли бы сказать, что так было и раньше: к парторгу Юридического института Марии Борисовне люди шли со своим самым личным. Знали: Осипова внимательно выслушает, правильно рассудит и сделает все, что может. Она не читала нотации, не поучала, не смотрела сверху вниз, не прикидывалась всезнайкой. Но люди инстинктивно чувствовали ее внутреннее тепло, такт, желание помочь.
Никто никогда не учил Марию высокому искусству дипломатии, она всегда руководствовалась своей совестью, совестью коммуниста. А в партию Осипова вступила, как только ей исполнилось восемнадцать лет. Мария хорошо знала по собственному опыту, как трудно может быть человеку, особенно молодому, когда он еще почти не знает жизни и попадает в сложную обстановку. И в то же время знала Мария, Что если человек по-настоящему чего-нибудь захочет, то он обязательно этого добьется. Она сама, дочь рабочего стекольного завода в Серковицах, рано узнала, что такое труд. Марильке, как ее звали в семье, было одиннадцать, когда она пошла на завод разносить ломкие оконные стекла. Это считалось «легким» трудом. А как же ей было не работать, когда в семье, кроме нее, еще шестеро братьев и сестер. На этом же заводе работали и остальные дети. Отработав шесть часов, Марилька помогала дома, но все же, несмотря ни на что, она еще успевала бегать в школу. При заводе была трехклассная школа, умещавшаяся в одной большой комнате. Мария окончила школу, пройдя за год два класса.
Мария по-прежнему работала на заводе, училась, вела большую общественную работу. Девушку приняли в комсомол, а потом как лучшую активистку рекомендовали в партию. 8 марта в клубе завода в торжественной обстановке первичная организация приняла Марию в партию. Оставалось дело за райкомом.
С замирающим сердцем вошла Мария в кабинет секретаря райкома, тихо поздоровалась. Секретарь пристально смотрел на стоящую перед ним Марию.
— Садись, Марилька, — сказал он. — Послушай, что я тебе скажу.
То, что секретарь назвал ее Марилькой, сразу расположило к нему девушку — так называли ее родные, друзья и подруги.
— Понимаешь, в чем дело, — ласково продолжал секретарь, — не можем мы тебя сейчас в партию принять, придется подождать.
У Марии от обиды и неожиданности даже слезы брызнули из глаз.
— Почему же? — только могла она спросить.
— По Уставу нельзя, тебе только семнадцать недавно исполнилось. Подождем немножко, обязательно примем. Да ты не плачь. — Секретарь райкома вышел из-за стола, сел рядом с Марией.
— Ну не плачь, Марилька, — утешал он ее. — Я тебе говорю, как исполнится восемнадцать, сразу же примем. О тебе и твои заводские просили, но Устав для каждого нельзя менять, ты же сама понимаешь. — Секретарь достал из ящика стола бумажный кулек и дал его Марии.
— Ну а пока ты иди, не огорчайся так, скоро сам тебе билет вручу.
Мария вышла из кабинета с бумажным пакетом в руках и так, не вытирая слез, пошла по коридору. Уже выйдя на улицу, она раскрыла кулек — там были конфеты «Раковые шейки».
«Он меня считает совсем маленькой, — подумала Мария, — ну и пусть…» Она шла по улице, плакала и ела хрустящие полосатые конфеты, не обращая внимания на удивленные взгляды прохожих…
Через несколько месяцев, в 1928 году, Марию Осипову приняли в партию. В 1933 году вся семья переехала в Минск, и здесь Мария начала учиться в Высшей партийной школе имени Ленина, но ее мечтой было поступить в Юридический институт, чтобы потом стать судьей. Осипова добилась своего — она поступила в Юридический институт. Пришлось трудно: у Марии была уже своя семья — двое маленьких детей. Надо было и учиться и работать, времени было в обрез. Но все равно Мария не могла быть в стороне от общественной жизни — ее три года подряд выбирали секретарем партийной организации Юридического института. Осипова отлично окончила институт, ее рекомендовали в аспирантуру, а одновременно с этим на нее поступила заявка из Верховного суда, и Марию направили туда на работу. Но Осиповой очень хотелось стать специалистом высшей квалификации и только потом посвятить себя любимой работе. Она настойчиво просила, чтобы ее отпустили в институт, и в конце концов добилась своего: ее зачислили в аспирантуру, одновременно доверив заведовать кабинетом истории партии в институте. Все дни были насыщены до краев. Особенно много времени отнимала общественная работа: люди шли к ней со своими радостями и печалями — знали, что она поймет, посоветует и, если надо, поможет.
Вот почему, когда началась война, сразу потянулись к ней люди: они знали, что ей можно безоговорочно верить. Марии было трудно измениться, не умела она ходить, смиренно склонив голову, и опустив глаза вниз, но это нужно было делать, чтобы тебя не раскрыли враги. И Мария научилась перевоплощаться то в развязную и наглую спекулянтку, то в запуганную крестьянку, то в самоуверенную жену полицая, то в бесправную жительницу гетто.
Впоследствии этот дар перевоплощения не раз выручал Осипову, спасал жизнь не только ей, но и другим. Но все это было позже, а пока Мария училась сдерживать себя и быть незаметной. Она никак не могла решиться уйти из Минска искать дочь, трудно было сразу сообразить, где лучше находиться ребенку. В городе с каждым днем жизнь становилась все сложнее и опаснее: приказы следовали один за другим. В числе первых появился приказ о том, что все мужчины в возрасте от 17 до 25 лет должны явиться для регистрации на площадь к Театру оперы и балета.