— Ты знаешь этого человека? — раздался чей-то голос.
Зоя еще раз взглянула на председателя, которого знала много лет, и твердо ответила:
— Нет. И никогда не видела.
Гурьянов чуть заметно кивнул головой, как бы одобряя ответ Зои.
— Значит, не хочешь говорить? — Переводчик был взбешен. — Твой муж у нас в плену. Если не скажешь, мы расстреляем его, тебя и твоих детей.
«Яша… Дети…» — пронеслось в мозгу. Все закачалось перед глазами, и, падая на пол, она услышала собственный голос, прозвучавший будто издалека.
— Расстреливайте!..
Эсэсовцы выволокли ее из комнаты на улицу и бросили возле дома.
— Мы еще с тобой поговорим, — пригрозил переводчик.
Заботливые рут соседок подняли Зою с земли и понесли прочь, подальше от этого страшного места.
В комнату коменданта стали вталкивать другие жителей Угодского Завода. Один за другим подходили они к Гурьянову, печально и сочувственно вглядывались в его лицо и отрицательно качали головами:
— Нет, не признаю… Что-то не видели такого.. Не встречали…
— Следующий! — кричал переводчик — Следующий!..
Никто не признавал Гурьянова, не называл его имени, никто не хотел предать своего Алексеича. Он понимал это и благодарным взглядом провожал каждого выходившего из комнаты.
— Следующий!..
В сенях и на улице больше никого не было. Тогда позвали одновременно двоих, притаившихся где-то в углу коридора. Помятые, напуганные и угодливые, в темных пальто и разношенных валенках, они остановились на пороге комнаты и низко поклонились коменданту, которому уже давно продались и теперь «отрабатывали» немецкие пайки — хлеб и тушенку.
— Господин Панов, говорийть, этот? — спросил комендант, брезгливо оглядев невзрачную фигуру доносчика.
— Этот, так точно, — быстро ответил Панов. — Сам председатель Советской власти в Угодском Заводе.
— Фамилия?
— Гурьянов, Михаил Алексеевич.
— Так. А теперь вы, господин Меркулов. Узнаете?
— Как же не узнать. Он самый, председатель наш, Гурьянов.
— Гут. Можете удаляйтьсь.
Гурьянов когда-то где-то видел этих людей, ставших предателями, но вспомнить не мог. Он лишь мельком с презрением глянул на пятившихся к двери фашистских шпиков и громко произнес:
— Холуи!.. Гниды!.. Из какой щели вы выползли?
И равнодушно отвернулся.
…Комендант Ризер в ночь партизанского налета на Угодский Завод не был в селе. Он выезжал с очередным докладом к своему начальству. И все же настроение у Ризера, несмотря на счастливый случай спасения собственной персоны, было прескверное. Он понимал, что такая успешная боевая операция советских партизан бесследно пройти не может. И главное, одно за другим: очередная неудача с засылкой к партизанам присланного агента, о котором в секретном донесении прямо указывалось, что «направляется опытный, отлично зарекомендовавший себя, специально натренированный человек». И все же опять срыв! Опять провал! А потом — налет…
Ризер меньше всего думал о возможных изменениях на фронте. О нет, в успехе армий фюрера пока что он был уверен… Но начальство, начальство!..
Кое-что о взаимоотношениях и распрях среди высокого начальства было известно коменданту, и он ничуть не сомневался, что ночной катастрофой в Угодском Заводе не преминут воспользоваться те, кому хочется свалить «полководцев» и выслужиться перед фюрером. Подольют еще одну каплю яда. Может быть, сейчас икается самому Браухичу, хотя фюрер пока еще доверяет ему.
Еще хорошо, рассуждал Ризер, что схвачен партизан, может быть, один из активных участников налета. Русский богатырь. Сейчас на допросе о нем все станет известно. Надо только торопиться с получением показаний. А то припожалует следователь из штаба 4-й армии, из гестапо. Всем захочется поживиться лакомой добычей.
Нет, нет!.. Именно он, комендант Ризер, должен получить показания о партизанах, подготовить и доложить план полного их уничтожения.
…Ризер не поднял головы, когда в комнату ввели пленного, а продолжал сосредоточенно писать, полагая, что это лучший метод психологического давления перед предстоящим поединком. Однако затянувшееся молчание стало раздражать самого Ризера. Он посмотрел на Гурьянова и, к своему удивлению, не увидел на лице партизана ни страха, ни тревоги, ни любопытства. Михаил Алексеевич стоял со связанными руками посредине комнаты и мечтательно смотрел поверх его, Ризера, головы в окно, на облачное небо, на растущие возле дома сосны, на весь знакомый, родной пейзаж. В глазах пленного, в спокойном выражении его лица, во всей его фигуре, большой, высокой, крепко сколоченной, комендант учуял такую уверенность, такую выдержку, что его собственная выдержка, которой он всегда гордился и которую ставил в пример подчиненным офицерам комендатуры, мгновенно испарилась. Его охватила бешеная злоба и ненависть к стоявшему перед ним пленному, и он сразу же закричал — именно закричал, а не спросил: