- Вечер добрый, уважаемые. Я из реанимации, могу забрать больного? – обратился я к присутствующим.
- Сейчас допишу – поедем. Подожди минуту, – сказал анестезиолог, не отрываясь от бумаг.
Я снова посмотрел на пациента. Шея расслабилась, туман в глазах рассеялся, глаза смотрели в потолок. Видел я такие взгляды уже.
- Эй, народ! У вас, мне кажется, пациент встал! – я это сказал очень громко, почти крикнул, заставив всех обернуться сначала ко мне, потом к столу.
Первым вскочил реаниматолог. Он в два шага оказался у стола и положил на него ладони: на грудь и на живот. Подождал две секунды, силясь почувствовать шевеление от ударов сердца и поверхностного дыхания. Потом размахнулся и ударил его кулаком по грудине. Перикардиальный удар. Он запрещён всеми рекомендациями, но используется повсеместно. Снова проверил пульс.
- Работаем! – реаниматолог взял уже протянутый ему сестрой-анестезисткой ларингоскоп и полез пациенту в рот. Анестезистка быстро достала из ящика интубационные трубки и вскрыла одну из упаковок. Тем временем хирург тащил с подоконника кардиограф, а его медсестра начала вскрывать ампулы с адреналином. Меня быстро оттёрли к стене – прокукарекал – молодец. Не мешай работать. От греха подальше я вышел в предоперационную и сел на привезённую кровать. Ничего нового я там не увижу, помочь ничем не смогу, только помешать.
Я достал из кармана телефон, и начал листать ленту телеграма. За стеной раздавались звуки реанимационных мероприятий: тяжёлые качки непрямого массажа сердца, крики «от винта» и щелчки дефибриллятора после них. Снова загудел наркозный аппарат, периодически жужжал кардиограф, выдавая на ленте что-то мало радостное, а у меня на экране шли кадры входа войск в Город. И мемасики с котиками. Новостей про оставшихся на базе товарищей пока не было. Сообщений о боестолкновениях – тоже. Диалог с Софьей тоже новых сообщений не содержал. Я открыл его, пролистал наверх. Милые картинки, песни Дениса Майданова, взаимные просьбы прикрыть на занятиях и дать переписать конспекты. Я ткнул пальцем в область для набора нового сообщения. Палец завис над клавиатурой в нерешительности. А потом свернул приложение к чёртовой матери. Захочет – напишет сама, не маленькая. А ещё – я не знаю что написать. Потребовать извиниться? Утопия. Попросить прощения самому? Нет уж, увольте. Сказать что люблю и скучаю? Она и так знает.
- Пойдём, – над моей головой раздался голос реаниматолога.
Я слез с кровати и глянул на часы: прошло около получаса, может даже больше.
Вместе с анестезиологом мы вкатили койку в операционную. Парень лежал на столе без сознания, подключённый к наркозному аппарату. Опербригада заканчивала свою работу. Мы перекинули пациента на кровать, я укрыл его простынёй, а доктор отцепил эндотрахеальную трубку от аппарата и прицепил к ней мешок Амбу.[3] Мы выкатились из оперблока, остановились возле лифта. Врач ткнул в кнопку на стене, а я подошёл к головному концу кровати, открыл парнишке один глаз и сжал глазное яблоко пальцами с боков. Зрачок стал вертикальным, как у кошки.
- Да мёртв он, мёртв. Смерть на столе просто не стали оформлять. Знаешь что такое КИЛИ?
- Да знаю конечно. Комиссия исследования летальных исходов. Служба внутренних расследований. И всё понимаю, можешь не объяснять. За смерть в реанимации отписываться проще, чем за смерть в ходе операции.
- Да. Но у него шансов почти не было. Кровопотеря больше двух литров, непонятно как он вообще доехал. Ещё и группа – четвёртая отрицательная, у нас таких эритроцитов всего два пакета по триста грамм было. Плазмы вообще один. А физраствор кислород переносить не умеет… – это было чертовски похоже на оправдания. Причём на оправдания перед самим собой. Доктор был немногим старше меня, и в крайне подавленном состоянии. Наверное это не первый пациент, которого не удалось спасти в эти страшные дни.