- Да и вообще, кто мы? Бедные студенты. Не в ресторане же «Чехов» мне делать ей предложение. Там средний чек на одного человека такой, что мне полгода жить можно. А в «Масленице» она очень любит горячий шоколад, в него я и бросил кольцо, – на этом моменте Илья взял пассатижи в левую руку, и подцепил ими указательный палец диверсанта-неудачника. Как раз на правой руке, кости которой ощутили на себе удар моим берцем. Всё же я не смог совладать с собой: мою рожу перекосило, к горлу подкатило и я прервал рассказ, когда услышал хруст сустава и дикий натужный вой человека, которому на живую отрывают палец со сложным оскольчатым переломом. Фаланги повисли на связках, которые Илья перехватил ножом, и быстро прижёг соплом горелки тоненький фонтанчик крови, бьющий из раны. Мне казалось, от визга у меня лопнут уши, а кроме того, у меня сводило зубы и слегка помутилось в голове. Тем не менее я держался. Илья сделал жест, я плеснул ещё банку воды, а сам, тяжело сглотнув, продолжил рассказ.
- Ну и вот: пришли мы, значит, в кафе, взяли блины кто с чем хотел, я отправил свою с одним подносом за столик, а сам напитки остался дожидаться. Получил какао – его, кстати, там автомат варит, чего в нём особенного – не знаю…
Пленный наконец проорался, и, захлёбываясь, и сорванным голосом быстро зашептал:
- Я скажу, всё скажу, прекратите! – но Илья как будто бы его не слышал. Он примерялся к следующему пальцу. То один ухватит плоскогубцами, покрутит, то передумает, бросит его и схватится за другой. Обращается ко мне:
- Дальше-то, что было?
Стараюсь глубоко дышать чтобы не свалиться, но вонь страха, боли, пота заставляет, наоборот, задержать дыхание. Одёргиваю себя:
- Дальше я принёс поднос к столику. Поставил перед ней чашку, мы сели, начали есть. Я ещё тогда носил перчатки кожаные без пальцев, мне пришлось есть прямо в них: потому что я под ними прятал своё кольцо уже надетое.
Илья вдруг хлопнул себя по лбу, будто что-то вспомнил, и снова взялся за газовую горелку. Мрамор переложил пассатижи в левую руку, и сделал то, от чего я опять скривился и рефлекторно сжал бёдра: он схватил стальными зубцами срамной сморчок висящего тела. Сорванный голос перешёл уже на хриплый гнусавый (нос то сломан!) фальцет, умоляя дать ему слово. И тут командир прервал мой рассказ и обратился ко мне:
- Вам не кажется, коллега, что пациент хочет нам что-то сказать?
Несмотря на своё предобморочное состояние, я смог подыграть ему, такой вывод напрашивался сам собой:
- Вы думаете? Я не уверен. Ну и вот. Сидим мы, едим, а эта зараза, как на зло какао не пьёт. Блины жрёт, а какао не трогает. Лето, в кафе жарко, руки потеют… – я говорил под вонь от сгоравших волос на животе пленного гаврика и его упавшие заверения о готовности рассказать всю правду обо всём. Илья отвлёкся от прогревания, и обратился к врагу, будто бы тот – маленький ребёнок, и отвлекает его от важной работы:
- Ну что ты так надрываешься? Мы и так всё про тебя знаем. Чего ты нам сможешь нового рассказать?
- Я всё расскажу, всё!!! Только пощадите!
- Пощадить? Эк ты загнул, может ты ещё потребуешь к себе обращения как к военнопленному? – не давая врагу ответить, Илья продолжает:
- А вот хуюшки тебе, пидор. Потому что согласно дополнительному протоколу к Женевской конвенции от двенадцатого августа сорок девятого года, шпионы и наёмники не имеют права на статус военнопленного, и конвенция на них не распространяется. А ты, мил человек, самый настоящий наёмник и террорист, пойманный на нашей территории, без формы своего государства… Твоя шкура ничего не стоит и никуда не годится, разве что на стенку повесить, а в яму с твоими потрохами вбить кол осиновый…
Про Женевскую конвенцию, конечно, сильно получилось. Про международную конвенцию против пыток тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года, Илья благоразумно умолчал. Если подходить чисто юридически – мы с ним уже военные преступники, как ни верти. Но покажите мне хоть одного жителя Города, который осудит нас за это? Мне кажется, даже самая упоротая либерально-госдеповская мразь, увидев и ощутив на себе масштабы диверсии, переобуется в воздухе.