Обо всем этом Городулин рассказал Брумису.
— Вот только связи надежной между членами тюркома нет, — пожаловался он. — На работы наряжают каждый барак отдельно. Вся связь через Ваганова. Иной раз пять-шесть дней пройдет, пока всех известишь. И ничего придумать не можем.
И тогда Брумис предложил свой план.
Городулин одобрил, но усомнился.
— А сумеешь?
— Приходилось, Иван Анисимович, — успокоил Брумис. — Еще в японском плену. А потом и дома. И в Тулунском совете я заведовал культурно-массовой секцией.
— Попытаем, — сказал Городулин.
...Администрация тюремная разрешила. Начальник тюрьмы даже высказался в том смысле, что это занятие полезное: отвлекает от дурных мыслей и намерений.
Так Брумис стал режиссером и антрепренером.
Постепенно он зачислил в труппу весь состав тюремного комитета. Теперь члены тюркома могли встречаться на репетициях. А Брумис, по ходу дела, стал главным связным, и в его руках сосредоточились все нити, соединяющие воедино участников задуманного дела.
Наметили день восстания. На ближайшее воскресенье. По субботам у начальника тюрьмы собирались свободные от караула офицеры, и можно было рассчитывать, что остаток этой ночи они будут спать крепче обычного.
Но вчера через Ваганова стало известно, что в ближайшие дни большая часть заключенных пересыльной тюрьмы будет переведена в Забайкалье. И что конвоировать арестантов на станцию железной дороги прибудет специальный отряд, под командой известного карателя поручика Малаева. Иркутский подпольный комитет предупреждал, что готовятся массовые расстрелы в пути.
Раздумывать было некогда. Пришло время действовать.
Старший надзиратель охотно разрешил сыграть новую пьесу, которую готовили почти целый месяц. Надзиратели едва ли не более арестантов были рады спектаклям. И неудивительно. Многие из них провели в централе полжизни.
Спектакль прошел отлично. Артисты играли с необыкновенным подъемом.
— Уж постараемся в последний раз! — шепнул Ганька Брумису.
И надзиратели и арестанты животы надорвали...
А на рассвете предстояло сыграть второй спектакль. И на сей раз без репетиций...
Ночи этой, наверно, не будет конца...
Уже заметно посерел подтянутый к самому потолку, перекрещенный толстыми прутьями решетки прямоугольник окна. Различимы стали фигуры тесно сбившихся на нарах арестантов, и оттого еще тяжелее стал казаться набрякший портяночным духом воздух. Кто-то бессвязно и испуганно бормотал во сне, слова заглушались храпом и сиплым дыханием...
А надзиратель все не шел...
Из-за реки, откуда-то с дальнего конца деревни, донесся трудолюбивый петушиный возглас, и почти тотчас же, словно по сигналу, зазвенел за дверями связкою ключей надзиратель.
Скрипнула дужка замка. Звякнул засов.
В приоткрытую дверь надзиратель выкрикнул негромко, но басовито:
— Повара, выходи!
И, мало погодя, уже громче и строже:
— Повара, на кухню!
В ответ только храп стал пожиже.
Вконец рассерженный надзиратель перешагнул порог барака, поднял фонарь, чтобы осветить нары, и тут же выронил его, а сам захрипел и забился в сильных руках Городулина. Брумис проворно связал надзирателю руки и ноги. Азат Григорян осторожно, но старательно заткнул тряпкой рот, разъяснив при этом:
— Кричать не будешь — жить будешь. Кричать будешь — жить не будешь.
Отнесли надзирателя на нары. Положили рядом с Ганькой Петровым.
Ганьке Городулин наказал строго:
— Остаешься за старшего. Из барака до сигнала никому не выходить! Гляди в оба!
Повара — Иван Городулин и Азат Григорян — натянули свои арестантские балахоны. Брумис — из всех троих он наиболее подходил и ростом и комплекцией — облачился в шинель надзирателя. Надвинул поглубже на лоб фуражку с широким козырьком, расстегнул кобуру нагана, взял в левую двухпалую руку фонарь и повел поваров на кухню.
...Кухня в противоположном углу тюремного двора. Надо пройти мимо третьего и пятого бараков. Против дверей каждого — грибок для дежурного надзирателя. Под грибком фонарь. От грибка вокруг, сажени на три, выхвачена из волглой полутьмы истоптанная многими сапогами полужидкая глинистая грязь — дождь, как подрядился, льет каждую ночь...