Наших разведчиков послали выяснить, что там делается. Как же я завидовал этим ребятам! Пожалел даже, что стал командиром отряда. Был бы, как прежде, рядовым — уж добился бы чести пойти в эту разведку. Ведь на Днепре решится многое не только для нас, но и для всего фронта. Да что говорить! Взглянуть бы только на эти воды! «Украина», «Днепр» — слова эти неразрывно связаны и дороги всем нам.
Но разведчики ушли, а мы остались при своих, как я считал, менее интересных делах. Однакоже, правду говоря, много интересного можно было заметить, даже не выходя из лагеря.
После частых и успешных боев у нас накопилось небывалое количество трофейного вооружения. Партизаны совсем позабыли про тяжелые времена, когда не хватало оружия, — каждый имел по своей должности, потребности и вкусу, и все были «сыты» оружием по горло. Куда больше стало и трофейного обмундирования. Раньше мы радовались ему: приходилось обуваться и одеваться за счет врага. Нынче люди тоже были оборваны. Однакож та гитлеровские мундиры стали смотреть иначе. Опротивели. Не желали мы в таком виде показываться населению, а тем более — встретиться с Красной Армией.
Наконец, не выходя из лагеря, можно было слышать звуки, которые для партизанских ушей казались слаще всякой музыки: все ближе и ближе стал доноситься грохот советской артиллерии.
Многие из старых партизан помнили, как уходили, отдалялись от нас голоса орудий, пока не замолкли совсем. Бои шли, но мы их не слыхали. Линия фронта отодвинулась далеко, мы остались на Малой земле. Только тот гром и слыхали, который сами делали. И вот наконец, через два года, снова зазвучала родная артиллерийская канонада!
Подолгу молча слушали, как рвутся снаряды, бомбы, иногда обсуждая, где они ложатся.
— Это в стороне Гомеля бомбят.
— Не бомбят. Артиллерия бьет.
— Господи, увидеть бы, как «катюши» работают!
— Увидим.
— Теперь скоро.
Скоро! — Весь лагерь жил подчиненный одной мысли, одному чувству: кончается наша скромная партизанская война. К нам идет большая, настоящая, серьезная. Теперь нас отделяло от фронта совсем небольшое расстояние — всего десятки километров. Теперь даже те товарищи, которые при каждом порыве помечтать заявляли: «Пока солнце взойдет, роса очи выест», даже эти скептики, и те стали строить планы. (Такие товарищи никогда те мечтают. Они планируют.)
У костров только и было разговору — кому куда поскорее необходимо попасть. Кто торопился в колхоз, кто в школу, на завод, в исполком, в учреждение. Другие, напротив, думали только об Армии: хотели обязательно гнать врага дальше, конечно, до самого Берлина.
В эти дни все наши люди разделились на два лагеря, два течения — к дому и к военной службе. Одни уже мечтали, кому из своих детей подарить на память партизанскую шапку, а другие — плечи под погоны готовили.
Я уже повторил перед товарищами свою клятву — сбрить в Берлине бороду, из-за которой меня в тридцать лет ребята дедушкой называли.
В общем все себя определили, нашли себе место и дело. Но рано. Оказалось, что мы слишком поспешили распоряжаться собственной судьбой.
Однажды поздно вечером стало известно, что фронт всего в шестидесяти километрах от нас.
Я долго не мог в ту ночь уснуть. Ворочался, прислушивался к громам орудий, разговорам товарищей. Никому не спалось.
Накануне события, которого мы ждали с таким волнением, я задумался о завтрашнем дне более трезво и спокойно.
Самые минуты встречи, конечно, нельзя было себе вообразить иначе, как в счастливом беспорядке: рисовались наши дружеские, крепкие объятия, слышались крики «ура». И при этом в качестве молчаливых свидетелей обязательно должны были присутствовать все виды вооружения нашей Армии, а в первую голову танки и загадочные гвардейские минометы «катюши».
Мне кажется, без гвардейских минометов ни один партизан не мыслил себе встречу с Красной Армией, хотя всем нам эта картина представлялась по-разному.
«Но вот это случится, мы увидим своих, встретимся с регулярным войском. — думал я. — Что тогда?»
Конечно, партизанам не откажут в приеме в армейские ряды, часть соединения вольется в организованные вооруженные силы. Но всех ли возьмут? И как будет со мной? Ведь я — не вольный казак. Обком, наверно, примет решение — кого-то будут оставлять на гражданской работе. Раз наши города и села освобождаются от оккупации — надо их поднимать, строить, заново налаживать советскую жизнь.
Положим, думал я, на восстановление советского тыла меня вряд ли направят, поскольку я до войны никаких руководящих постов не занимал и практики не имею. Да ни за что я на это и не соглашусь. Хочу еще воевать и могу принести пользу на фронте.