Юзеф вспомнил теперь, что Дорота совсем не была обеспокоена этими событиями.
От долгого сидения ноги затекли. Он с трудом выпрямил их. Его раздражала неподвижность импровизированного лагеря. На месте этого Янека он бы ушел дальше. Жандармы тоже не лыком шиты, могут быстро напасть на след. Надо бы, по крайней мере, добраться до каких-нибудь хат и дать людям горячей пищи. Он хорошо помнит по тридцать девятому году, как человек быстро теряет силы.
Трудно сориентироваться в такой темноте, который час. Ветер усиливается, шумят деревья. Внизу, правда, спокойно; пожалуй, будет дождь. А он без пальто. Вышел из дома на минутку, а очутился аж здесь. В горле пересохло, интересно, есть ли у них вода. Пожалуй, нет. Партизаны, когда уходили, помнили только об оружии и боеприпасах. Он должен сидеть и ждать. Чего ждать? Наверно, только пулю в лоб. Что же, он заслужил это…
Сменили часового. Новый уселся так же, как и предыдущий, бдительно наблюдая за Ковалем. Юзефу очень хочется сказать ему, чтобы не беспокоился: он не будет лишен удовольствия застрелить узника. Приговор ведь может быть только один. В лесу не решают иначе — невиновен или смерть. А что другое могут сделать? Построить тюрьму?..
Юзеф снова уселся, теперь ему казалось, что удобней. Холодно. Засунул руки в карманы, съежился. Смертельно устал, но сон не приходил. Беспрерывно посматривал в сторону маленького костра. Долго советуются…
Мысли его снова возвратились в прошлое. Тогда у Лыковского наступили странные дни. Может, Коваль не сразу отдал себе отчет в этом, но теперь он знал твердо, что все началось с этой истории с Видершталем. Рудольф почти не выходил на улицу, держал себя у них как дома. Его любимым местом была гостиная Лыховского. Юзеф видел его там часто. При этом у него всегда было странное ощущение, будто он смотрит на ядовитую змею. В холодных голубых глазах гестаповца было безграничное презрение ко всем, кто не был немцем. И уверенность, что он может безнаказанно раздавить человека, как червя.
Юзеф предпочитал сидеть один в комнатке наверху. Перед ним проплывали тогда картины пережитого. Особенно часто вспоминался период, когда Антек был еще дома. И более ранний, когда он ходил в школу, а потом учился ремеслу. По улицам носились всегда втроем, и старшие братья опекали самого младшего — Метека. Вспоминалась мать, как она вечно латала и штопала порванные штаны, лечила многочисленные шишки и царапины, и драки с ребятами с кирпичного завода. Те были задиристые, драчливые. Они, жившие неподалеку от речки Любавки, имели свою компанию. Потом эхо сентябрьской войны, начало знакомства с Доротой…
Дальше он не шел в своих воспоминаниях. Не мог перебирать в памяти их совместную жизнь. Что-то его сдерживало.
Тот день он не забудет до конца жизни. Едва вернулся с работы, как в комнату вошла неестественно оживленная Дорота. От нее пахло духами и вином. Взяла его за руку.
— Юзек, идем.
— Куда?
— Вниз.
— Зачем?
— Не спрашивай, а иди. И, умоляю тебя, дорогой, ради нашей любви, молчи. Только улыбайся. Хорошо? Сделаешь так?
Он слушал ее с растущим удивлением. Что, собственно, случилось? Никакого вразумительного ответа он найти не мог. Однако продолжал ей верить и поэтому сказал только:
— Хорошо, если ты так хочешь.
— Дорогой! — Дорота обняла его за шею, поцеловала. — Ну идем. Только помни…
В маленькой комнате, где Лыховский принимал самых важных гостей, находились трое мужчин. На столе бутылка коньяку, рюмки. Прямо против дверей стоял рослый человек в черном мундире. Его лицо закрывала тень от козырька фуражки. Все на нем было безупречно: плотно прилегающий мундир, отлично сшитые брюки, до блеска начищенные сапоги, перчатки. Рядом с ним стоял молодой человек в светлом плаще и охотничьей шапке. Лицо как у бульдога, которого держат на цепи, руки в карманах. Сбоку скромно стоял Рудольф.
В груди у Юзефа похолодело, как тогда на фронте, перед сражением. Он уже понял, что ставка в этой игре — жизнь. Но идет ли речь только о его жизни?