Parzival

И Герцелойда молодая,Домой супруга ожидая,Еще не знает ни о чем.Что ждет ее: добро иль худо?Вестей тревожных нет покуда,Беспечно жизнь ее течет.Довольство, радость и почетИспанку нашу окружают.Все королеву обожают,Ее вниманьем дорожат.Нет королевы благороднейИ благостней!.. Притом сегодняЕй три страны принадлежат!... . . . . . . . .Ей ревность сердце не терзала,Любя супруга своего,Она с улыбкой узнавалаО похождениях его.Пусть он иным любезен дамам, -Ее не ранит он тем самым:Какой ей может быть урон,Коль всеми привечаем он?..Меж тем прошло уже полгода,А из далекого походаНе возвратился Гамурет.Вестей о нем все нет и нет...Так радость горестью сменилась.Душа тревогой стеснена.Картина страшная присниласьЕй в час полуденного сна:Внезапно вспыхнул полог звездный,Гром громыхнул грозою грозной,Кругом пожар заполыхал,Неслись хвостатые кометы -Всемирной гибели приметы,И серный ливень не стихал.В том гуле, грохоте и визгеМетались огненные брызги...Но вот ужасный этот сонДругим ужасным сном сменен.И снится бедной королеве:Она дракона носит в чреве,И девять месяцев спустяНа свет рождается дитя:На голове его – корона...Она злосчастного драконаСвоим вскормила молоком.Но вскоре, к странствиям влеком,Он мать родимую покинулИ вдруг исчез. Как будто сгинул...Неотвратимую бедуПо высшей воле провиденьяЕй предвещали сновиденья.Она металась, как в бреду,Пока ее служанкой вернойНе прерван был сей сон прескверный.. . . . . . . . . .Сокрылось солнце. Ночь настала.Вдруг Герцелойда услыхалаШум голосов и стук копыт.Без короля вернулась свита:"Отныне нам лишь Бог – защита!Восплачь, жена! Твой муж убит!"Как смерть испанка побелела,Скорбя, душа рвалась из тела.Глава ее клонится вниз,Глаза ее не видят света.Но тут промолвил Тампанис,[44]Оруженосец Гамурета:"Узнай, как пал твой муж достойный!..Палил пустыню полдень знойный.Король был сильно утомлен,А шлем его – столь раскален,Что снял свой шлем он на мгновенье,Дав голове отдохновенье.Вдруг подошел к нему одинНаемник, некий сарацин,И кровь убитого баранаИз драгоценного стаканаПлеснул на королевский шлем,И, не замеченный никем,Отполз в сторонку... Но металлТотчас же мягче губки стал...Долготерпение Христово,Кто оскорбить тебя посмел?..Меж тем взметнулись тучи стрел,И бой кровавый вспыхнул снова.Смешенье копий и знамен!..Мы наседаем, враг сметен.Бойцов восторженные кликиЗвучат в честь нашего владыки.Глядим: уже с коня слезаетПомпея брат – Ипомидон.Неужто в плен сдается он?..О нет! Герою шлем пронзаетЕго коварное копье.Вонзилось в темя острие.Наш повелитель покачнулсяИ все ж не выпал из седла.Он, умирающий, очнулся,И – вседержителю хвала! -Хотя была смертельной рана,Домчался он до капеллана,Чтоб исповедаться пред ним:"Святой отец, я был любимИ за любовь платил любовью...И пусть моя истлеет плоть,Да будет милостив господьК той, что познает участь вдовью.Прощанье с ней безмерно тяжко...Отдайте же моей женеОкровавленную рубашку,Что в смертный час была на мне...Благодарю, прощаясь с вами,Всех воинов моих и слуг..." -Такими кончил он словами.Похоронил его БарукПо христианскому обряду.На удивление Багдаду,Король во гробе золотомЛежит в могиле под крестом...Ах, с сотворения временТаких не знали похорон!Причем не только христианеРыдали в славном нашем стане:И мавры – все до одного! -Потерю страшную осмыслив,К своим богам его причислив,Скорбя, оплакали его..."Вот что сказал оруженосецНесчастнейшей из венценосиц...Она едва не умерла,Хотя беременна былаНа восемнадцатой неделе.Стучало сердце еле-еле...Но как-то перед ней возникСедой и сгорбленный старик,Разжал он зубы королеве,Живую воду влил ей в рот,И тут же драгоценный плодВ ее зашевелился чреве.Глаза усталые открывИ отдышавшись понемногу,Она сказала: "Слава Богу!Коль я жива, ты будешь жив.Мой сын, мое родное чадо!.."(Осталась ей одна отрада:На белый свет родить того,Кто цветом рыцарства всегоВзрастет, мужаючи с годами,О чем узнаете вы сами...). . . . . . . . .И принести она велелаРубашку с дорогого телаИ смертоносное копье -Наследство скорбное свое.Припав к рубашке той кровавой,Насквозь проколотой, дырявой,Лицо прекрасное ееВновь исказилось в страшном горе...(Рубашка эта и копьеПогребены в святом собореВысокородными князьями,Анжуйца первыми друзьями.)Меж тем во многих странах светаОплакивали Гамурета.А дней четырнадцать спустяНеобычайное дитяОна рожает в страшной муке.Сын крепконогий, большерукий,Богатырям иным под стать,Красавец княжеской породы,Едва не свел в могилу мать:Ужасны были эти роды...По лишь теперь, стремясь вперед,Моя история беретСвое исконное начало...Так что б все это означало?Я долго шел кружным путем,Чтобы начать рассказ о томВеликом муже достославном,Кто станет здесь героем главным.Мы говорили без концаВ повествовании предлинномО подвигах его отца.Пришла пора заняться сыном.Мать берегла его от всехОпасных рыцарских утех,Чтоб оградить его от бедствий.Военных игр не знал он в детстве.Над ним придворные тряслись,Мать над ребенком трепеталаИ в упоении шептала:«Bon fils, cher fils, o mon beau fils!»[45]Рожденный доблестным отцом,Подрос он славным кузнецом:Душа взыграла в нем мужская,Когда в избытке юных силСвоим мечом он молотил,Из шлемов искры высекая...Возросший в королевском замке,Он вскормлен был не грудью мамки,А грудью матери своей.О, сколь отрадно было ейМладенцу милому в ротокСовать свой розовый сосок.Так в незапамятное времяПречистой девой в ВифлеемеВзлелеян был и вскормлен тот,Кто спас наш человечий родИ, муку крестную принявши,Своею смертью смерть поправши,Призвал нас к верности и чести...Но кто нарушил сей завет,Тому вовек спасенья нетОт злой судьбы и божьей мести...И, в эту мысль погружена,Высокородная женаСлезами орошала зыбку.И все же дамы во дворцеЧитали на ее лицеЕдва заметную улыбку.Она младенцем утешалась,В ней боль с отрадою смешалась...Никто из вас, мои друзья,Не знает женщин так, как я.Ведь я – Вольфрам фон Эшенбах,В своих прославленных стихахВоспевший наших женщин милых.[46]Я лишь одну простить не в силахИ посему не стану впредьЕй гимны сладостные петь.Из сердца выдерну щипцамиСтрасть к вероломной этой даме.. . . . . . . . .Итак, с историей моеюЯ познакомить вас спешу.Но нет, не «книгу» я пишуИ грамоты не разумею.Все, что узнал я и постиг,Я не заимствовал из книг.На это есть поэт другой.[47]Его ученым внемля строчкам,Готов бежать я, как нагой,Прикрывшись фиговым листочком...