— Гайки давай, а не переговоры, разбойник!
— Выпускайте всех собак, тогда и гайки получите, а то никуда не уедете.
Старик перевел сузившиеся от гнева глаза на осмелевших мальчишек, на свою скособоченную телегу и, трезво оценив обстановку, прошипел:
— У-у-у, змееныш!..
Он долго возился над люком ящика, Наконец дверка распахнулась, и собаки, чуть не передавив друг друга, вырвались на свободу.
Ребята неистовствовали, кричали, прыгали, свистели. Они помогли старику надеть колеса, усадили его в. телегу. С каким-то удивительным безразличием к ударам кнута мерин засеменил по дороге. Свернув в переулок, старик оглянулся и угрожающе потряс в воздухе кнутовищем.
…Моя квартирная хозяйка Акимовна — добрейший человек. Она всю жизнь работала на приисках, прожила тяжелую жизнь и до старости сохранила большое трудолюбие. Я не помню ее праздной. Всегда занятая какими-то хлопотами, вечно беспокойная, она находила время заботиться обо мне, и это всегда трогало меня.
— Что же вы так долго не приходили обедать? Щи перепрели, — упрекнула она.
— Виноват, Акимовна! На улице задержался. Собачник поймал соседского Жулика, а ребята не захотели отдать.
— Жулика! — всплеснула руками старушка. — А что же вы смотрели? Табаку бы ему в нос, живодеру! Сроду в поселке собак не ловили, а нынче, вишь, заготпушнина учредила собачника; житья не стало собакам. Ну и что же?
— Смотрел я на ребят, знакомился. Копейкин у них за главного. Чей он сын, не знаете?
— Копейкин?.. Отродясь фамилии такой не слыхивала. Видать, не здешний. Звать-то его как?
— Не знаю, шустрый такой паренек.
— Они, милый, на шкоду все шустрые. Чего учудить — занимать не пойдут, — ответила Акимовна не без гордости. — Наша улица издавна в славе ребятами и без Копейкина. Выдумают же такую фамилию! Обличия какого из себя?.
— Конопатый мальчишка.
— Конопатый?.. Ума не приложу, чей он. Конопатых у нас на улице нет, — твердо заявила старушка.
ГОЛУБАЯ ТРЯПОЧКА
Уже все было готово к нашему отлету: упаковано снаряжение, продукты, инструменты, личные вещи, но ледяной аэродром на реке, где нас с Василием Николаевичем должны были высадить, затопила наледь, и теперь там невозможно было посадить самолет. Обещали подыскать другую площадку, а это не так просто, и я с ужасом думаю, как бы нам надолго не задержаться в поселке.
Давно меня гнетет тоска по тайге. Она приходит сразу, как только появляются первые признаки весны. Они во всем: и в мягком хрусте снега под ногами, и в сдержанном молчании птиц, и в синеве неба, и даже в шуме леса. Как-то вдруг, без ветра, заволнуется он, зашумит и замрет, точно обескураженный чем-то. Вот тогда-то и становится невмоготу беспечная жизнь в четырехстенной избе. Хочется встретиться с бурей, со зверем, с верстами, с бесконечными верстами непознанного пути. Потянет к вольным, близким сердцу просторам с хвойным воздухом, с лопнувшими почками берез, с птичьим криком и затяжными весенними закатами.
Сегодня резко похолодало. На окнах мороз выгравировал замысловатые узоры. С неприветливого серого неба падают невесомые пушинки снега. Они копятся на остывшей земле, сглаживая шероховатую поверхность белизною. Опять зима.
Так нередко бывает после теплых, по-настоящему весенних дней: ударит нежданно трескучий мороз, завоет пурга — это зима, собрав остатки сил, напоминает о своем грозном могуществе. Не очень-то радует такая погода.
После обеда ко мне зашел Василий Николаевич, мрачный, как грозовая туча. Ему-то, всю жизнь проведшему в тайге и привыкшему в это предвесеннее время уже находиться где-то далеко от поселений, особенно не по душе наша задержка.
Мы долго молчим. Я бесцельно гляжу в окно. Василий Николаевич лениво набивает трубку табаком.
— Когда же полетим? — вырывается у него. Я ничего нового сказать не могу и молчу.
— Собакам и то надоело ждать. Утром зашел проведать Бойку и Кучума, они не ласкаются, в глаза не смотрят, будто я виноват, — рассказывает он.
— Хватит, Василий, тут и без твоих разговоров тошно. Еще немного потерпи, найдут новую площадку на реке, часа не задержимся — улетим.
В комнату вошла хозяйка с кипящим самоваром.
— К вам дедушка пришел, войти стесняется, может, сами выйдете? — сказала она мне, заваривая чай.
— Кто он? — спросил я.
— Тутошный, дело у него к вам какое-то.
В сенях стоял дородный старик, приземистый, на вид лет шестидесяти. Одет он был по-зимнему. Дубленый полушубок, изрядно поношенный, но без единой латки, туго перевязан кумачовым кушаком. На ногах лосевые унты, в двух местах аккуратно перехваченные ремешками. На голове старика глубоко сидела заснеженная самодельная барашковая ушанка. Она обрамляла сверху и с боков приветливое, коричневое от ветра лицо, опушенное снизу окладистой бородою.