—… Да все эти новые демократы — в душе коммунисты, — говорил Лысый (кстати, звал его Гарри, но об этом он и сам, должно быть, давно забыл). Руки его в это время забавлялись с тонким шелковым шнурком — весьма безобидным на вид, но незаменимым для «мокрого» дела. — Не верю им! Убить залетного пока не поздно! — шелковый шнурок взметнулся вверх и с силой ударил по столу.
Старик в белом костюме и с белой же бородой, словно выкрашенной акриловой краской, сидящий в кресле в углу, недовольно поморщился, но ничего не сказал.
— Замочить не сложно. Успеем всегда, — лениво протянул Поляк, стоящий у иллюминатора. Он глядел на океан, сверкающий в лучах жаркого калифорнийского солнца, и думал о тех временах, когда и у него будет такая же яхта — с кают-компанией из красного дерева, заставленная антикварной мебелью и завешанная подлинниками импрессионистов. Импрессионистов Старик любил, возможно, это было единственное, что он любил в своей жизни.
— Уберем — теряем выход на Россию. — Поляк повернулся к Старику, ожидая поддержки. Старик кивнул.
— О чем тут говорить? — кипятился Лысый. — Какие-то новые разработки, о которых никто толком ничего не знает.
— А ты чего хочешь? — Поляк усмехнулся. — Чтобы нобелевский комитет присудил им премию в области химии?
— Я не хочу связываться с этими русскими, — гнул свое его оппонент. — Они запрограммированы только на разрушение. — Удавка при этих словах со свистом разрезала воздух и опять опустилась на стол.
— Не скажи, не скажи… А кто подводные лодки для колумбийцев собирает? — вставил свое слово Волосатый, только что вошедший в салон, держа в руках поднос с хрустальным графином, в котором золотилось что-то явно очень старое и дорогое. Блондинка Кимберли, в чем-то явно очень новом и тоже дорогом, расставляла на столе закуски. Волосатый поставил графин, посмотрел на него с вожделением и продолжил тему:
— Русские… Я с ними знаком… Гриша-людоед и Сеня-Тарзан. Очень полезная вещь в нашем деле.
— Лаборатории… Петербург… А почему Петербург? — Лысый наконец спрятал свою игрушку.
— Море… — Поляк опять мечтательно уставился в иллюминатор.
— Дальний Восток — тоже море.
— Там у русских спутник висит. Мелкая рыбешка видна, не то что… — наконец-то заговорил Старик — неторопливо, так, чтобы всем было понятно — каждое его слово — на вес золота, а может, повесомее.
— Насчет спутников не знаю. — Поляк подошел к столу, взял хрустальный стакан с драгоценной жидкостью.
— Ая знаю. Русские на многое способны. Я еще пилотом с ними в Корее дрался.
— Я и говорю — мочить надо, — вставил Лысый.
— Русского не трогать. Глаз не спускать. Свяжитесь с Толстым. Все, — подвел итог разговора Старик.
Кимберли налила ему коньяк, поднесла к креслу. Сама устроилась на ручке, отпила из своего стакана и мурлыкнула от удовольствия. Разговор медленно свернул с делового русла и более туда не возвращался.
Больница Сергеева приятно удивила. Чистая, недавно отремонтированная, в холле пальмы в горшках. Сергеев даже подошел, за листок подергал — не пластмасса ли? Нет, натуральные… Вдоль стеночки стоят уютные диванчики, на них сидят и чинно беседуют посетители с пациентами. Никто не шумит, не кричит, Наполеоном себя не объявляет, на людей не кидается. Правда, за пальмами притаились два могучих санитара, но и те ведут себя прилично, смотрят по сторонам, ни к кому не пристают. А вот и Стас вышел, поискал Сергеева глазами, улыбнулся, правда, слабо, криво, и присел на диван. Сергеев — рядом. Мялся долго, не решаясь спросить, как дела. Выглядел Стас из рук вон плохо. Впрочем, так он выглядел уже давно. Стас его приходу обрадовался, он судорожно вцепился в руку друга, и принялся рассказывать, нервно. Быстро, без остановки, словно боясь, что сейчас те могучие санитары выскочат из-под пальм и уведут его из уютного холла, в недра больницы, туда, куда посторонним вход воспрещен и где, собственно, и протекает больничная жизнь — палаты на шесть человек и решетки на окнах.
— …И как назло, каждую ночь снится, что «шмы-гаюсь»… — рассказывал он, не позволяя Сергееву вставить ни слова, — И кайфую… Ты знаешь, дядя, как кайфую… Просыпаться страшно. Глаза открываю и не могу врубиться. Веришь? — Стас так близко придвинулся к Сергееву, что тот прямо-таки вжался в диван. — Какое-то время кайф еще держится, просто чума какая-то! Потом проходит. Убалтываю себя, что это мираж… потом психи просыпаются, кричать начинают… Алкашей будят, а тем поспать охота… Они на психов орать начинают… Потом санитары вступают. И так — каждое утро. Дурдом, короче…