— Это тебе Маковский сказал? — Волков опустился в кресло, прикрыл рукой глаза.
— Что Маковский… Вы знали или нет?
Волков молчал долго, Наташа уже было решила, что он так и не ответит.
— Знал, — он буквально выдавил из себя это слово. — Но ни тебе, ни Вике об этом не сказал.
— А почему?
— Струсил или не успел, думай как знаешь… — теперь в его голосе звучало чуть ли не безразличие, как у человека, который знает, что самое тяжелое и неприятное уже позади, и теперь все равно уже ничего не поправишь.
Наташа подошла к окну, с тоской посмотрела на яркий июльский день, который вдруг утратил для нее все краски.
— И теперь ты хочешь искупить свою вину? Возишься со мной всю жизнь…
Волков поднялся из-за стола, подошел к ней, встал рядом. Взглянул в окно, потом на нежный Наташин профиль, поднял уже руку, чтобы коснуться ее плеча, но не посмел…
— А что, если я влюбился?… — голос его звучал хрипло и прерывисто. — Сначала в Вику, а теперь вот тебя полюбил…
Еще недавно она была бы рада этому признанию, а теперь…
— Ты знаешь, кто погубил Вику?
— Знаю! — Волков отстранился от нее, голос его опять стал жестким. — Но тебе сказать не могу.
Наташа отвернулась от окна, посмотрела прямо в глаза своему шефу:
— Тогда я вас прошу, перестаньте обо мне даже думать.
В кабинете повисло молчание, такое тягостное, что, казалось, его можно потрогать рукой и сложить из него стену, как из кирпичей.
— Как ты, оказывается, умеешь делать больно… — сдавленно произнес Волков и отвернулся к окну.
— Надоело! — закричала вдруг Наташа. — По какому праву вы вмешиваетесь в мою жизнь! Что за контроль! Хватит! Обойдусь без ваших советов! Я хочу жить так, как я хочу! Я, понимаете, я! А не вы! — голос ее неожиданно сорвался, в нем послышались слезы. Она попыталась их сдержать, но не сумела, и через секунду уже рыдала — зло и неудержимо. Волков подскочил к ней, усадил на стоящий неподалеку диван, обнял и принялся утешать, словно ребенка.
— Борис Семенович, можно?
Сергеев, сунувшийся было в дверь, быстро оценил ситуацию и ретировался.
Глава восьмая
Переборщили мы с тобой тогда, Тимурчик, переборщили… — после сытного обеда, проворно собранного челядью на берегу стремительной горной речки, Барин лежал на вытканном вручную узорном покрывале и рассеянно следил за чистой прозрачной водой. Вода набегала на камни, заворачивала их в белоснежные пенные кружева и бежала дальше, тут же забыв о встреченном препятствии, а камни оставались там же, где и были. Сатаров смотрел на Барина, стараясь угадать хозяйское настроение. Настроение было надежно скрыто под широкими полями белой панамы и черными очками-консервами.
— Кто же знал, что так получится… Хотели ж «невыездной» сделать, — Сатарову чисто по-человечески спортсменку было жаль, но служба есть служба, ничего не поделаешь.
Барин помолчал, потом поинтересовался:
— Ну и как служится на новом месте?
— Я так вам благодарен, Игорь Иванович… Вы меня просто спасли, теперь должник на всю жизнь…
— Да ладно, ладно… Хотя хорошо, что ты это понимаешь… Если бы не я, сколько бы тебе намотали? — Барин оторвался от созерцания речки, очки сверкнули в сторону Сатарова.
— Не меньше червонца, — Сатаров поежился и подобострастно улыбнулся. — Да я же понятия не имел… Вы ведь знаете, Игорь Иванович…
— Камушки за бугор… Я-то знаю… Но подпись-то твоя на документах… Поди докажи, что ты не верблюд.
— Оказался крайним… — Сатаров заерзал на своем покрывале, не таком нарядном, но тоже ручной работы. Барин хмыкнул.
— Вот-вот, Тимурчик, а отсюда вывод — никогда не будь крайним. Понял?
— Да нет, просто… Не повезло…
— Ишь ты, не повезло ему… Мы живем на большой помойке, — Барин взмахнул рукой в сторону гор, речки, ясного неба и прочих среднеазиатских красот. — Чувствуешь запах? — Тимурчик послушно принюхался. Пахло горной речкой, жарой и остатками обеда. Приятно пахло, но хозяин сказал — помойка, пусть будет помойка. Сатаров сморщился. Барин опять хмыкнул.
— И жить надо по законам помойки. Или ты жалкая крыса, которую рано или поздно сожрет другая, более мудрая, или ты хозяин и сам решаешь, какую крысу приручить, а какую пустить на колбасу.
Барин Ницше читал, Сатаров — нет, и аллегория ему не понравилась. Может, перестарался он все-таки с выражением верноподданнических чувств? Все-таки неприятно, когда тебя крысой называют… Темные барские очки смотрели теперь на собеседника, не отрываясь.