В год первого своего причастия Паскаль был в шестом классе 3 и только тогда начал по-настоящему изучать латынь. В седьмом классе им после пасхи уже преподали начатки латинской грамматики, но это в счёт не шло — от последней четверти учебного года у них осталось какое-то странное, смутное впечатление, китайские иероглифы и те озадачили бы их не больше. Мальчики с отчаянием смотрели на страницы учебника, где выстроились страшные таблицы спряжений латинских глаголов, ничего не понимали, всё путали и, как попугаи, бормотали латинские слова. Затем настало лето и прошло, словно долгий волшебный сон. А когда вернулись в школу, то неизвестно как и почему, всё стало ясным или почти ясным. Между седьмым и шестым классом пролегла резкая грань, точно мальчики стали вдруг зрелыми мужами. О, тайны латинских склонений, аблатива абсолютуса! Подростки в тесных курточках, больно натиравших шею жёсткими воротниками, в толстых чёрных чулках, в люстриновых нарукавниках, надетых в защиту от чернильных пятен, сорванцы, тайком кромсавшие перочинным ножиком многострадальную крышку своей парты, вдруг подходят к серьёзным вопросам жизни, правда, весьма удивительным, окольным путём — через знакомство с древними, мёртвыми языками. Turba ruit 4 или ruunt… Как ни странно это может показаться, а латынь отвратила Паскаля от религии, которой он начал было увлекаться. Он вообразил себя язычником. Теперь ему хотелось читать Вергилия. А на душе у него всё-таки было не совсем спокойно: как же язычником идти к первому причастию? Может, лучше было бы выждать, когда на него снизойдёт небесная благодать, а уж потом склонять себе вовсю urbs 5 и manus 6.
Класс Паскаля помещался на втором этаже в довольно большой комнате, окна которой выходили во двор. Она всё ещё не утратила характера гостиной, приспособленной для школьных занятий, — в ней сохранились красивые, светлые, хотя и запачканные панели, сохранился камин серого мрамора, на котором теперь лежали словари, предоставлявшиеся в распоряжение учеников; картину портила только переносная печь, поставленная перед камином; сохранилась высокая застеклённая дверь, выходившая на парадное крыльцо, и вторая застеклённая дверь, соединявшая класс с бывшей оранжереей, где теперь обучались английскому языку и математике. Но паркет больше не натирался и был теперь серый, как пыль; парты стояли по три в ряд, справа и слева от прохода, оставленного в середине класса. Последний ряд срезан — мешает камин, так что всего стоит их двадцать восемь. У парт все крышки чёрные и покрытые лаком, а там, где краска слезла, видно некрашеное дерево. Пахнет чернилами и изгрызанными вставочками для перьев. Света очень мало, — кажется, что круглый год идёт дождь за стёклами удивительно узких окон. Над кафедрой, за которой чахнет преждевременно облысевший классный наставник, — чёрная доска, и на ней почему-то осталась нестёртая фраза: Der Reisende, der in Breslau umsteigen soll, kann in der Bahnhofsbuchhandlung eine Zeitung kaufen 7.
Над камином висит зеркало в рамке из мелких зеркальных шариков.
Внезапно дребезжит звонок. Поднимается со своего места бледный наставник в узком сюртуке, унылый, как пасмурный день; за партами торопливо собирают учебники; падает карандаш, сломалось перо, брызнув во все стороны чернилами. Толкая друг друга, ученики встают из-за парт. Двадцать пять разношёрстных мальчишек, взлохмаченных от усердных занятий, скрестив руки на груди, хором бормочут: «Богородица, дева радуйся, благодатная Мария, господь с тобою…»
К счастью для детей, всё для них ново, даже зубрёжка в поте лица. А то как они могли бы вынести всё это? Школа, в общем, самая обыкновенная, такая же, как все. Не назовёшь её детской каторгой, какую часто описывают в романах. Но всё в ней противно, как гнилые картофельные очистки. Всё здесь утопает во лжи, обо всём даётся фальсифицированное представление. О религии я не говорю: она тут просто вывеска, оправдывающая существование этого заведения, — вроде того, как вывешивают трёхцветный флаг у дверей портомойни. Дело даже не в религии, а в том, что всё, именуемое здесь добром и красотой, ничему реальному в жизни не соответствует. Это несоответствие, можно сказать, — основной принцип здешнего воспитания. На свете существует зло, но здесь о нём не говорят. Или уж объявляют страшнейшим злом гримасы при ответах учителю, наушничество, списывание у соседа… Как будто ни у кого из этих прилежных и скрытных юнцов нет ни отца, ни матери, как будто не случается им, возвращаясь к вечеру домой, видеть на улице предместья поножовщину и слышать площадную ругань, заглядывать в газеты, подробно расписывающие убийства и любовные истории, — но недаром же господин Легро, преподававший в пятом классе латынь, говорил:
3
Во французских школах нумерация классов обратная нашей: самый старший класс — первый. —
7
Пассажир, который должен сделать пересадку в Бреславле, может купить газету на вокзале, в книжном киоске