— Фа… а… Ххх! Фу! Перестань, успокойся, девочка!
Пятьдесят два килограмма ротвейлерного восторга традиционно впечатали в дверь сорокакилограммовую Ленину, когти передних лап нежно терзали куртку. Уворачиваясь от целящего в лицо языка, Лена сняла с крюка рулетку.
— Да, мы уже идём гулять. Фаня, стой, наконец, я сказала, фу!
Бряцанье ядовитого коктейля о клёпки ошейника придавало сборам праздничное настроение. «Лена, ты опять распиваешь алкоголь с собакой-убийцей», — возбухтят дамы с собачками.
К счастью, дамы в парке уже закончились — вот и отлично, можно спустить Фанту. Паршивый день! Последний раз Лена так опростоволосилась ещё на рынке у китайцев. Она уныло скользила из одной промёрзшей лужи в другую, стараясь удержать равновесие. Может, когда-то весной и зацветали подснежники, более того, возможно, они и сейчас где-нибудь зацветают. Но в городах по весне цветёт собачье… в общем, оно. Вот сколько в парке гуляет собак, столько и зацветает, ну и пакость, наброшенная людьми за зиму, сложно сказать, что преобладает. Летом почему-то меньше заметно. Даже странно. Видимость летом лучше, а в связи с увлечением газонокосилками трава стала символической до неприличия. Сзади сурово залаяла Фанта. Мелких собачек она кушала без пыли и шума, на пьяных рычала. Лай мог означать только одно — так и есть, собака застыла, вздыбив холку, мордой к сломанному фонарю. Этот фонарь Фанта не жаловала. Лену разбирало любопытство, что именно с ним не так, с другой стороны, может и к лучшему, что Фанта держала причину недовольства при себе.
— Пойдём, девочка.
Парк разбили на месте кладбища. Летней порой мужички устраивались выпить на бывших могильных плитах, собачники спотыкались в многозначительных овражках об остатки чугунных оградок, а собаки надрывались воем на пустое место. И всё же с Фантой припадки медиумизма случались чаще, чем с коллегами. Давно миновав подозрительный фонарь, она продолжала ворчать, озираясь, и Лене никак не удавалось разгладить шерсть на ротвейлерном загривке. В такие моменты ей становилось не по себе в одиночестве.
Мимо прошмыгнула Настя, сморкаясь и всхлипывая на ходу. В очередной раз с Димкой поругалась. Когда-нибудь он набьёт ей морду, и поделом: самое противное, что может произойти с женщиной — это цепляться за мужика, а за такого как Димка — лучше заранее повеситься и застрелиться.
— Привет! Опять привидение встретили?
Димка-мент в своём репертуаре: в одной руке фонарик, в другой — пакет с пивом, хотя, судя по запаху, пьёт он шариковый дезодорант. Лена в очередной раз улыбнулась несоответствию верхней и нижней части соседушкиного лица. Природа и генетика пошутили над Димкой, завершив солдатский нос пунцовым ротиком-сердечком и дамским подбородком в ямочках. Такой ротик полагается стыдливо обмахивать веером, а не набивать пивными бутылками. Димкин колли Кеша мягко завертелся у Лены в ногах, подставляя для глажения то меховую попу, то уши. Ревниво рявкнула Фанта, но Кеша уже переключился на неё, принялся нашёптывать любезности. Снег падал медленными хлопьями, было тепло и, несмотря на март, как-то по-новогоднему. Скамейки леденцами поблёскивали в фонарях. Далеко за парком взревел автомобиль.
— Тормоза менять вовремя надо, козёл, — прокомментировал Димка. — Пиво будешь?
— Я пиво на холоде не пью.
— Лен, позанималась бы ты с Кешей, а? Он меня не ставит тупо ни во что, — Димка уже сильно подшофе. — Лен, вот ты кинолог, ты ж в милиции работала. Фанта — конкретный милицейский ротвейлер, у неё правильные инстинкты на подкорке прошиты, не то что что у моего. Выбей из него дурь, правда, я заплачу!
— А я тебе сто раз говорила: выбивать дурь надо в первую очередь из хозяина, поэтому с твоей собакой работать бесполезно. Кстати, Кеша жрёт говно.
— Что? Ах ты…
Описав нетвёрдую дугу, фонарик ввинтился рукоятью прямо по центру привлёкшей Кешу кучи, где и затих, рассыпая по сторонам радужные блики. Лена хохотала, прихлёбывая ядовитый коктейль. Распространяясь на весь парк, до какой степени он расстроен, Димка хрустел настом к фонарю. Вокруг него скакал Кеша, благоразумно не даваясь в руки.
Классная комната кое-как намалёвана на картоне, грязно-коричневыми разводами проступающем сквозь полки с учебниками, бородатые головы великих людей на стенах и плоские силуэты одноклассников. Лена знает, что за окнами ничего нет, точно так же, как нет выхода за дверью — её просто нельзя открыть, потому что и она нарисована. Нет воздуха и времени нет, существуют только Лена и нависшая над ней математичка Морковка. Лена старательно смотрит вниз, на парту (сквозь драный картон проступает пол). Лена не слышит, что говорит — вернее, как всегда, орёт, — Морковка, но в этом медленном мире звуки отсутствуют. Однако Лена должна посмотреть на Морковку. С трудом, точно преодолевая сопротивление воды, она поднимает голову и видит то, что ожидала увидеть: оскаленную волчью морду. Привычным усилием Лена заставляет себя всмотреться в жёлтые клыки. Мир размывается, пропадая из поля зрения.
«Волчий сон. Теперь точно какая-нибудь хрень случится, хоть с кровати не слезай — да и тогда тоже».
Окончательно проснувшись, Лена потянулась к будильнику. Полчетвёртого. На неё вопросительно глядела Инфанта фон Гамбринус.
— Спим, девочка, — пробормотала Лена, утыкаясь замёрзшим носом в спину собаки. Руки она просунула в самое тёплое местечко — на пузо между задними лапами. Ветер долбил стекло, тянул сквозняком в оконные щели. Последней мыслью было предчувствие неизбежного песца, слегка смягчённое сознанием того, что завтра выходной, а значит, песец не будет связан с покупателями.