— Она абсолютно порядочная женщина, — по обыкновению возразил Дов-Уайт, когда Декурси кончил. — Рассказываешь бог знает что. Уши вянут!
— Каждый вторник она проводит четыре часа в исповедальне, сэр. Попы от ее исповедей на стенку от возбуждения лезут.
— Очень в этом сомневаюсь.
Про личную жизнь Большой Лили, а также про многочисленные похождения легендарного Блада Мейджера ходили и другие истории В одной из них рассказывалось, как однажды вечером Блад отправился на велосипеде в Дублин и на Бечелерс-Уок повстречал размалеванную девицу. «Может, выпьем? — предложила она. — У Муни[31]?» Блад обрадовался, но в пивной при электрическом свете разглядел, что его спутница годится ему в матери. К тому же мех на ее шубке вытерся, да и волосы были крашеные. Стоило ей засмеяться, как у нее начинался приступ кашля, от которого тряслись дряблые щеки. «Мебель у них тут — высший класс, — сообщила она Бладу Мейджеру после того, как тот угостил ее стаканчиком виски. — Что может быть лучше испанского красного дерева?» Выяснилось, что она обожает красное дерево, и разговор зашел о мебели, а Блад Мейджер, не теряя времени даром, подсел к ней поближе. По ее совету он тщательно осмотрел стойку красного дерева, перегородки между отдельными кабинетами и рамы зеркал с налепленными на них бутылочными этикетками. «Лучше красного дерева, чем здесь, не увидишь, — заверила Блада его дама. — Может, еще по одной, красавчик? — предложила она. — Согласись, здесь ведь так тепло и уютно», — и с этими словами она сама прижалась к Бладу и положила руку ему на бедро, приговаривая, какой он видный мужчина. «Ты с ней поосторожней, — предупредил Блада сидящий за стойкой человек в котелке. — Сифилисом наградит — и не заметишь!»
Такого рода истории, а также непристойные выражения и неприличные намеки вызывали особое бешенство у Маньяка, который не скрывал, что вознамерился искоренить грубость в школе. У него была целая группа любимчиков, юнцов с постными лицами, которых он воспитывал в пуританском духе и использовал в качестве надсмотрщиков.
— Жуткий тип, — неизменно отзывался об учителе математики Дов-Уайт. Они не разговаривали уже четырнадцать лет: Маньяк в свою очередь считал Дов-Уайта не педагогом, а шутом гороховым.
— Отправляйся на заднюю скамью, — приказал мне Маньяк на первом же уроке, и я подсел к детям фермеров, которых математик прозвал «деревенщиной». В церкви он восседал прямо за поющими — огненно-рыжая шевелюра, пышные рыжие усы. На хорах, на фоне резных деревянных фигур, завернувшись в мантии, в разных позах сидели его коллеги: одни — положив руки на подлокотники, другие — теребя пальцами подбородок или же подперев ладонью щеку. Только Маньяк всегда сидел совершенно прямо, как будто не мог пошевелиться от боли.
— Тренч наябедничал ему на Сперму, — сообщил Декурси Дов-Уайту, — за то, что она положила глаз на Безнадежного Гиббона. По-моему, сэр, ей чем моложе, тем лучше.
— Жуткая женщина.
Этих людей Дов-Уайт, несмотря на свою сонливость, никогда не упускал случая отругать. Особенно ненавистен был ему сам директор, и, если во время воскресных посиделок нам удавалось завести нашего классного наставника, он мог часами рассказывать про студенческие годы краснолицего священника в Оксфорде. Эти таинственные воспоминания (сам Дов-Уайт никогда в Оксфорде не учился) были под стать легендам о Бладе Мейджере, а также напоминали мне истории Джонни Лейси о глотавшей гвозди карлице и о солдате, который въехал верхом в витрину магазина в Фермое. Нас, ирландцев, как говорил в свое время отец, хлебом не корми, а дай послушать небылицы.