— А я — Олешек, — ответил музыкант. С нежностью похлопал по выгнутому боку цистры. — Шпильман я. Хожу, брожу, песни добрым людям пою…
— Занятие знатное. — Пархим прищурился, глядя на рыцаря. — А твой товарищ?
— А мой товарищ, — с некой толикой гордости провозгласил Олешек, — пан рыцарь Годимир из Чечевичей, что близ Быткова, герба Косой Крест. Во! Я все правильно сказал, а, пан рыцарь?
— Не «акай»! Все правильно. Рыцарь я. Странствую во исполнение обета.
— Что-то не больно похож ты на рыцаря, пан… — развел руками Пархим и вдруг наотмашь врезал кнутом по терновым кустам. — Понял я! Все понял, как есть, сладкая бузина! Желеслава встренули никак?
— Догадостный ты, — кивнул Олешек. — Его самого.
— Так я и понял, сладкая бузина! Шишка на лбу у пана рыцаря…
— Да. От Желеслава меточка.
— Так я и понял! Значит…
— Какое тебе дело, что значит, а что не значит? — вспыхнул жарче соломы Годимир. — Откуда только ты выискался такой со своей бузиною?
— Я? Да я горшечник из Колбчи.
— Ну, порадовал! А что в кустах забыл? Горшки прячешь?
— Точно! Как ты догадался, пан рыцарь?
— Так ты там… — начал шпильман, но Пархим его перебил:
— Я ж, паны мои родненькие, местный, заречанин. Скоро двадцать три годка, как здесь живу, то бишь от самого рождения…
— Ну, и?.. — продолжал хмуриться Годимир.
— Да знаю я нашего короля с его свитой, как облупленного, сладкая бузина! Знаю, что в Ошмяны он собрался ехать. В гости к Доброжиру. Как услыхал топот на тракте, сей же миг в кусты порскнул. Как заяц. С телегой и всем грузом, сладкая бузина! Они и не догадались. Проскакали мимо… Точно! — Он звучно хлопнул себя по лбу. — То-то мне показалось, что под Желеславом конь больно хороший! У него отродясь таких не было, сладкая бузина! Так это твой, пан рыцарь?
— Ну, мой… — согласился Годимир без всякого желания.
— Это ж надо! — воскликнул горшечник. — Совсем совесть Желеслав наш потерял! Хоть бы завоевал кто, сладкая бузина! Пожили бы под достойным королем…
— А что, нет желающих? — вмешался Олешек.
— Да понимаешь, пан шпильман…
— Не пан я.
— Что?
— Не пан я, говорю. Можешь просто шпильманом звать или по имени.
— А! Понял, сладкая бузина. Понимаешь, Олешек, ближний сосед, Доброжир, не боевой совсем король. Хотя, случись чего, может так мошной тряхнуть, к нему рыцари сбегутся на подмогу от самого Дыбще. Только поэтому с ним Желеслав считается. А то б давно уже… А наше королевство, может, кому и надо, только я про таких завоевателей не слыхал. Выгоды никакой! — Пархим смачно плюнул под ноги, растер подошвой. — Одни убытки, сладкая бузина.
— Вот оно как, — кивнул Олешек. — Я многое про вашего короля и королевство слыхал, но вот в таких подробностях — первый раз.
— Еще бы! Кто ж тебе расскажет, сладкая бузина? В корчме и на подслуха можно напороться. И очень даже запросто… — Пархим улыбнулся виновато, словно это он рассаживал соглядатаев по зареченским корчмам.
— Ладно, — махнул рукой музыкант. — Пойдем мы, пожалуй. А, пан рыцарь?
— И то верно, — согласился гончар. — Чего я вас задерживаю? Если поторопитесь, к сумеркам до заставы доберетесь. А мне уж тут копошиться с горшками доля выпала, сладкая бузина…
Годимир кивнул, прощаясь, и уже поворачивался лицом в сторону тракта, как вдруг вспомнил о преследующем его едва ли не с полудня ощущении чужого взгляда в затылок. Годится ли странствующему рыцарю, пусть даже лишенному оружия, доспехов и коня, бросать человека на дороге перед лицом неведомой опасности?
— Погоди-ка, Олешек, — сказал он и обратился к горшечнику: — А что, Пархим, много у тебя горшков?
— Да полная телега, пан рыцарь. На ярмарку я собрался.
— На какую такую ярмарку?
— У Доброжира в Ошмянах ярмарка будет. Так уж у нас повелось, сладкая бузина, как где турнир, так, значит, и ярмарка. Панам копья преломлять, ан и нам тоже радость.
— Так мы попутчики, Пархим?
— Выходит, так.
— Показывай, где твоя телега.
— Зачем это, пан рыцарь? — Горшечник растерялся. Даже про любимую бузину не вспомнил.
— Показывай, показывай… Вместе веселее выбираться.
Веселее, не веселее, но с застрявшей телегой пришлось помаяться. До семи потов, как говорится. Когда Пархим спешил убраться с дороги, он не думал, как будет возвращаться, и загнал повозку между двумя стволами — молоденькой дикой яблоней и раскидистой липой. Дальше прямо перед мордой коня торчал могучий — в полтора обхвата — бук. Не объехать и не развернуться. Тупик.
Годимир предложил срубить деревья. Легко сказать, но трудно выполнить. Топор у горшечника имелся. Но маленький, плотницкий. Так, поправить что-нибудь из испортившегося имущества, нащепить лучины на костер, сделать рогульку для котла. Для работы лесоруба он не годился. Даже если попытаться убрать тонкую — всего полпяди толщиной — яблоню. Тем более, Пархим заявил, что такая мысль уже приходила ему в голову, но поваленная яблонька положения не спасет. Справа застыли в почетном карауле три граба — не деревья, а частокол, окружающий городище где-нибудь в левобережье Усожи, печально известном непрестанными набегами кочевников-басурманов.
Поэтому пошли по простому, но кропотливому и неинтересному пути — перенесли посуду на дорогу. По едкому замечанию Олешека, Пархим решил озолотиться на грядущей ярмарке и обеспечить товаром все соседнее королевство. В ответ горшечник буркнул, что половину заберет Желеслав руками сборщиков податей, а на остальные деньги нужно будет еще жить без малого полгода до следующей ярмарки, на сей раз зимней и приуроченной не к турниру, а к дорогому сердцу каждого верующего от Словечны до Горыни празднику Дня рождения Господа.
Заодно, когда таскали горшки и крынки, миски и полумиски, кружки и кувшины, обнаружили полдюжины треснувших или надколотых. Их выкинули.
После того как телегу разгрузили, Пархим выпряг коня и прицепил постромки упряжи его к задней оси. Годимиру, по причине слабости и головокружения, поручили понукать Гнедка, а горшечник со шпильманом взялись за оглобли.
Взялись, примерялись, уперлись.
Рыцарь свистнул, дернул вожжами…
Повозка покатилась.
И выскочила на дорогу.
На радостях Олешек подпрыгнул и взмахнул кулаком над головой, издав крик, похожий на боевой клич рыцарей из Крейцберга, широко известных отчаянностью в сражении и бесконечной набожностью в мирной жизни, а Пархим выкрутил замысловатое танцевальное коленце, ловко подбросил в воздух кнут и снова поймал его.
Назад товар грузили с шутками, прибаутками и настолько впопыхах, что грохнули еще три горшка. Красивых, с выдавленным по ободу узором.
— Леший с ними! Новых налеплю, — махнул рукой горшечник. — Успеть бы до сумерек к заставе!
Годимир не стал выяснять причину, по которой заречанин так торопится выбраться из лесу до наступления темноты, но решил услышанное намотать на ус.
Конь весело рысил на юг, туда, где через пять-шесть верст дорога должна упереться в реку.
Река Щара неширокая, но весьма глубокая, и вода в ней, говорили, отменно холодная. А что поделать? С гор стекает, с ледников. А вода талая завсегда студеная.
А вот за Щарой лежат уже владения Доброжира. Почему-то рыцарь представлял его высоким широкоплечим воином с проседью в черной бороде, в латных перчатках, начищенных до зеркального блеска, и золотой короне с изумрудами. Доброжир еще помнит о законах чести, о справедливости и умеет ценить рыцарскую доблесть, раз решил турнир устроить. Его можно попросить честного судейства в споре с Желеславом. А уж потом…
— Скажи-ка, Пархим… — Годимир чуть-чуть подвинулся, устраиваясь поудобнее — уж очень давил в бок край широкой миски. — Скажи-ка мне: нечисть, чудовища всякие в ваших краях встречаются?