— Ладно, гербовый, не мельтеши. Ты понимаешь, его величество тоже на турнир в Ошмяны собрался. По-соседски, значит. А кони у нас, сам видишь, не очень…
— Что-то я не пойму, к чему ты клонишь, Авдей? — Годимир намеренно назвал мечника просто по имени, чтобы подчеркнуть разницу в положении и поставить зарвавшегося хама на место.
— Тупой, что ли?
— Да я!..
— Точно, туповат… — не слушал его светлоусый. — Ну, так я на пальцах объясню, значит. Коней сменяешь?
И тут Годимир допустил ошибку, которая заключалась в том, что нужно было убегать сразу, а не вести разговоры.
— Как «сменяешь»? На что сменяешь?
— На колбасу! — хохотнул бельмастый дружинник. Остальные с готовностью заржали.
— Ну, не хочешь меняться, так отдай, значит, — продолжал Авдей.
— Ах, вот оно что! — Рыцарь потянул меч из ножен.
— Вали его! — выкрикнул мечник, взмахивая обтянутым потертой перчаткой кулаком.
«Эх, копье на муле осталось!» — успел подумать Годимир, пришпоривая рыжего.
И тут ему в лоб, прямо над правой бровью, врезался метко запущенный из пращи камень размером с яблоко-дичку. Будто дубиной приложили. Рыцарь полетел через круп коня, роняя меч. Он не слышал, как затрещали кусты под напором рванувшегося наутек шпильмана, как не захохотал, а скорее закашлял Желеслав, как заорал Авдей:
— Коней ловите, полудурки!!!
Очнулся Годимир от того, что кто-то лил ему на рассеченную голову прохладную воду. Попытался открыть глаза. Левый послушался, а вот правый начал сопротивляться. Будто бы ресницы склеились. Но и одним глазом рыцарь ясно различил обрамленное светло-русыми волосами настороженное лицо склонившегося над ним Олешека.
— Фу-ух, слава тебе, Господи, Пресветлый и Всеблагой! — выдохнул шпильман облегченно. — Я думал — насмерть…
— Я тоже, — с трудом ворочая языком, отозвался Годимир.
— Ох, и крепкий у тебя лоб, пан рыцарь! — Музыкант покачал головой, цокнул языком.
— Рыцарям положено. Там же кость. Или ты не знал?
Шпильман рассмеялся:
— Вот теперь точно верю, что живой!
— Где эти сволочи? — пробормотал Годимир, пытаясь приподняться и сесть. Голова сразу отозвалась острой болью. Пришлось снова улечься навзничь — так было полегче.
— Далеко, думаю… — Олешек отхлебнул из баклажки. — Пить хочешь?
— Спрашиваешь!
Поддерживаемый заботливой рукой товарища под затылок, рыцарь напился. Потом, опять же при помощи шпильмана, умудрился сесть. Повел глазами по сторонам…
— Кони?
— А ты как думал, пан рыцарь? Желеславу пальца в рот не клади. Охоч государь Островецкий до чужого добра… Ох, как охоч!
— Да как же так можно! — Возмущенный случившимся, Годимир даже вскочил на ноги. Пошатнулся, ощутив головокружение, и схватился рукой за шершавую кору ближнего деревца. — Как же можно! Попрать законы чести рыцарской! Какой же он король после этого? Кто ему служить пойдет?!
— Кто служить пойдет? — Олешек прищурился. — А то ты сам не видел. Дружина неказистая, зато преданная. За кусок с хозяйского стола горло любому порвет. Хоть виноватому, хоть безвинному.
— Я этого так не оставлю! — решительно проговорил Годимир. — Я буду добиваться справедливости. Не остановлюсь даже перед судом Господа. Пусть с мечом в руках ответят за бесчинства свои. И Желеслав, и Авдей этот безгербовый!
Музыкант вздохнул. Ни к селу, ни к городу взял аккорд на цистре. Потом сказал, глядя почему-то в сторону:
— Они-то, может быть, как раз и не прочь ответить. Только тебе, пан рыцарь, не с чем их вызывать…
— Как! — охнул словинец, схватился за тот бок, на котором привык чувствовать тяжесть меча.
Оружия не было!
Также пропали ножны, пояс и перевязь.
— Воры! Падальщики!
Годимир в сердцах несколько раз ударил кулаком по стволу. Боль в ушибленных костяшках немного отрезвила. Он схватился за голову:
— Как же так? Как же так можно?
— Видишь, пан рыцарь, как плюют в Заречье на законность, правду, честь? — хмуро проговорил Олешек.
— Вижу… Копье, щит?
— Забрали.
Сил ругаться у рыцаря уже не осталось. Рыча в бессильной ярости, он сполз спиной по коре.
— Кольчугу и шлем тоже… — Добить его, что ли, решил певец? — И кошелек, похоже… Вот орясина, рифмовки еще не хватало… — закончил Олешек едва слышно.
Годимир не отвечал. Закусил ус и остановившимся взглядом рассматривал растоптанные его же каблуком травинки. Не на одну ли из этих травинок и он похож? Что такое рыцарь без коня, без копья, без меча? Букашка. Муравей. Улитка, неторопливо проползающая по сломанной ветке. Ни тебе спросить с обидчиков, как полагается, ни за честь постоять, ни защитить слабого… Последней частью своего обета раньше Годимир очень гордился. А что теперь? Сам слабее последнего кметя. И прав столько же. А возможностей даже меньше. Кметь хоть может своими руками на краюху хлеба заработать. Дров наколоть, огород вскопать, упряжь починить. А что может рыцарь? Только сражаться. Но как теперь сражаться без оружия и доспехов?
Откуда-то издалека доносился голос шпильмана:
— Я, как ты и велел, пан рыцарь, едва заваруха началась, в лес пустился. Хуже зайца. Даже вспоминать стыдно…
«Лучше бы ты на коне удрал. Хоть меринка сберег бы…»
— Сам не свой был. Не помню, как из седла вывалился. Я, понимаешь, пан рыцарь, почему пешком удрал…
«Ну, и почему же?»
— Во-первых, не такой уж я ездок, как полагается. На ровной дороге худо-бедно справляюсь. А в лесу — до первой хорошей ветки… А во-вторых, подумал, что… Да что там врать? Подумал я уже потом, когда в кустах хоронился. Придумал объяснение, что с конем, мол, не спрятался бы так хорошо, как сам-один. Годится такое объяснение, нет?
«А чем оно хуже другого? Годится».
— А потом, когда они уехали… Ну, я слышал, как копыта протопали. Потом, когда уехали, я вернулся. Боялся, что они тебя насмерть. Хорошо, сапоги не сняли. И баклажку оставили…
«Конечно, хорошо. Могли и убить. А может, лучше было бы, если б убили? Нет униженного рыцаря, нет и позора».
— Что ты молчишь? — повысил тем временем голос Олешек. — Ты слышишь меня, а? Пан рыцарь!
«Слышу, чего орешь?» — хотел ответить Годимир, но промолчал. Не до того. Слишком сильна обида, злость, которую хочется выплеснуть, а не на кого. Не на музыканта же, в самом деле? Он-то в чем виноват? Что он мог поделать против восьмерых вооруженных и, главное, привычных к бою мужиков? Тем более что сам приказал ему убегать в случае чего.
— Пан рыцарь! — в голосе шпильмана проскользнула нотка раздражения. Как дребезжание струны, намотанной на плохо закрепленный колышек. — Ты долго будешь себя жалеть?
— Что? — удивился Годимир и от удивления забыл, что раздавлен горем и гордо молчит.
— А что слышал! Если сидеть под деревом, как красна девица, и жалеть себя, то ни кони, ни оружие сами не вернутся. Что-то делать надо!
— Делать? А что сделаешь тут?
— Не знаю! Я же шпильман, а не рыцарь. Тебе виднее, что делать, как отнятое вернуть, как обидчикам отомстить. Или ты, все-таки, предпочитаешь сидеть сложа руки? Тогда милости прошу — могу еще и песенку грустную набренчать. Глядишь, и слезу прошибет!
— Ты что несешь?
— А то и несу! Видел бы ты себя со стороны, пан рыцарь! Сидит, ус грызет, глаза, как у телка, бессмысленные и слезой подернутые…
— Замолчи! — Годимир сжал кулаки. — Ты как смеешь!
— Смею, смею… Я ж теперь тебе не оруженосец. Оружия у тебя нет — носить нечего. Коней нет — ухаживать не за кем. Да и денег, чтобы прислуге заплатить, и тех нет.
— Ну и давай! Можешь идти на все четыре стороны! — Рыцарь, превозмогая слабость и головокружение, взмахнул кулаком. — Кто тебя держит?
— Да я-то пойду, — усмехнулся Олешек. — А ты-то куда теперь, пан рыцарь? В родные Чечевичи?
— В Чечевичи? — Годимир скрипнул зубами. — Ну уж нет! Кто меня там ждет? Уже шесть лет, как странствую. Как шпоры получил, так и подался… Наследник — мой брат Ниномысл. А я что?