Какое-то время Гаврила сидел смирно и слушал лес — не вернётся ли кто?
Слава Богам, обошлось, и никто не вернулся.
Отсидевшись, двинулся дальше.
Где-то к полудню он забрался на холм, возвышавшийся над лесом.
На просторе и дышалось как-то иначе. Воздух лился в грудь какой-то сухой и грустный.
Дороги, что катилась дальше, к незнакомому и загадочному городу Экзампаю, с вершины видно не было — она пряталась за ветвями и листьями. Виделся отсюда только такой же, как этот, наверное, холм, что уныло торчал у самого виднокрая, да уже надоевший лес — этот-то простирался на все четыре стороны, и не видно ему ни конца и ни края. Гаврила постоял на вершине, проникаясь мыслью, что лес прячет в себе не только дороги, но и разные неприятности — зверей, (лисиц и зайцев, ежей и белок), леших и кикимор, разбойников и колдунов. И не было в этом лесу того, кто был бы ему рад…
Можно было, конечно влезть на дерево, что пристроилось на вершине, но ничего это не изменило бы… Лес кругом был матёрый, нехоженый, и если стояла где-то рядом деревенька или весь, то наверняка жили там люди ничем от зверей или разбойников не отличающиеся и, что самое главное, никому на этом свете не был нужен человек без тени.
Гаврила уселся на корточки. Обняв колени и покачиваясь из стороны в сторону, стал смотреть вдаль, остро ощущая своё одиночество и тоску по вмиг ставшей недоступной нормальной жизни. Дурнота накатывалась волнами, захлёстывая, превращая будущее из неопределённости в грязь, страдания и страх.
Подчиняясь какому-то странному желанию, он нашёл глазами дерево. Сухой сук, словно указующая на полдень рука торчал из ствола на высоте косой сажени.
— Да, — сказал сам себе Гаврила. — Только так. Всех обману… Спохватятся, а я вон где…
Больше не сомневаясь, и, словно несомый какой-то чужой силой, он подошёл к сосне и забросил на сук Митриданов мешок. Тот, словно всю жизнь мечтал повисеть на сосне, дважды обернулся вокруг сука и повис там осиным гнездом. Не думая ни о чём, Гаврила развязал узлы, освобождая руку, и одним ловким движением — словно всю жизнь только этим и занимался — связал конец вревия в скользящую петлю. Глядя сквозь неё в небо Гаврила исполнился странным каким-то удовольствием.
Этот мир, такой злой и несправедливый следовало покинуть как можно быстрее.
Как-то отстранено, словно с удивлением смотрел на себя самого со стороны, он подёргал верёвку — крепко ли держится, сунул голову в петлю и поджал ноги…
Что-то в нём, в последнем усилии удержать его на этом свете всколыхнулось, но он уже поджал ноги и шум крови в ушах сменился потусторонним грохотом…
Он пришёл в себя под тем же деревом.
Голова лежала на мешке, а поперёк груди уснастился сосновый сук, только что чуть не ставший его последним пристанищем. Остро пахло смолой, древесным соком и горелым деревом, а щеке было тепло, словно с той стороны кто-то разжёг костёр. Масленников повернул голову.
Какой там костёр, не было его и в помине. Зато разлохмаченный непонятной силой конец сука дымился, словно только что побывал в огне.
Рука нырнула под голову. Мешок. На месте. Дотронулся до головы. Там звенело, словно внутрь залетел комариный рой, и метался от одного уха к другому. Звон заполнял его от макушки до пяток, но это почему-то не мешало думать. Наоборот, вместе со звоном в голове воцарилась прозрачная лёгкость, и он как-то разом осознал, что тут только что чуть-чуть не произошло. От этой мысли его подбросило с земли. Руки сами собой отбросили верёвку, словно это была гадюка.
— Чур, меня! Чур, проклятые колдуны!
Несколько мгновений он колебался. Не в выборе решения, конечно. Понятно было, что отсюда следует уносить ноги как можно быстрее, пока колдуны, что незримо роились вокруг него, не напихали в его голову иных опасных глупостей. Он смотрел на верёвку, привязанную к мешку, и видел в ней путеводную нить на тот свет. В этот раз обошлось, но кто знает, обойдётся ли в следующий?
Мешок и верёвка. Верёвка и мешок.
В брюхе голодно квакнуло и он, подхватив и то и другое, бросился с пригорка вниз. Он бежал, оглядываясь на дерево, каждый раз ощущая ледяную дрожь вдоль спины. У подножья он остановился и погрозил оставшейся наверху сосне кулаком.