Дом вздрогнул так, что затрещали стены, и задребезжали стёкла в окнах.
– Ишь, разошлась! Да вижу, вижу я... Что сказать-то хочешь?
Нина не торопясь рассматривала рисунок.
– Олень передаст девушке послание? – тихо произнесла Нина. – Какой девушке? – спросила она и тут же осеклась.
С потолка снова посыпалась пыль и труха, образуя на полу новую картинку. Теперь это было изображение лестовицы и цветов.
– Олень здесь, он должен передать ту самую лестовицу Евфалии, – догадалась Снегирёва.
По полу потянуло холодом. Белая пыль, словно позёмка, заструилась по крашеным доскам, завертелась, собралась воедино, стремительно поднялась к потолку и снова просыпалась под ноги.
Стук в дверь раздался так внезапно, что Снегирёва не сразу и сообразила, что это такое: то ли кто пришёл, то ли снова Кокьянгвути беснуется.
– Тёть Нина! Открой! Это я, Мария, – из-за двери раздался звонкий голос жены священника.
Нина встрепенулась и, на ходу поправляя платок, поспешила в прихожую.
– Мир дому! Христос посреди нас! – запыхавшись, проговорила здоровенная Мария, ёжась в мокрой кофте на пороге и категорически мотая головой на приглашение пройти в дом.
– Прости меня, Ниночка! – сокрушённо проговорила гостья, виновато взирая на Снегирёву. – Забыла вчера тебя предупредить, голова моя дырявая... К нам в общину сегодня туристы приехали... Они сейчас с канонником Андреем в лавке сидят. Ты бы сходила туда, рассказала про лестовки. Да! И захвати самые красивые, удиви америкашек.
Маша весело захихикала.
– Американцы, значит... – кивнула Нина. – Я на английском уже давно не говорила, поди, и разучилась.
– Да не надо на английском, с ними переводчик. Сам индеец, но по-русски хорошо говорит. Молодой парнишка, Иси зовут. Сказал, что с тлинкитского его имя переводится как «олень».
«Олень передаст Евфалии...», – непроизвольно подумала Снегирёва и стала вынимать из комода своё рукоделие.
Заветную лестовицу отложила отдельно.
гл. 5
Глава 5
Велечаевский уезд. 1918 год
Усадьба помещиков Снегирёвых
– Ты, что ль, Анфиса Стрыпина!? – грозно спросил рыжий курносый красноармеец, не здороваясь ввалившись в избу и для острастки размахивая винтовкой перед носом напуганной бабки Фисы. – Ты горничной в дому у господ Снегирёвых служила!? Чего молчишь? Язык проглотила?
– Я, господин хороший, – слезливо проговорила старуха, вытирая руки о грязный фартук. – Горбатилась всю жизнь на иродов проклятых, – жалобно добавила она в надежде на снисхождение.
Сейчас сам чёрт не разберёт, кому кланяться. А пристрелить или повесить каждый может. Одно слово – «РЭволюция»! Всяк, кто с наганом – тот и господин.
– Ступай, старая, в барский дом, будешь ответ держать перед красным командиром товарищем Бегельманом.
– За что ответ? – попыталась сопротивляться Анфиса. – Я ничего не знаю и не ведаю... Господа сбежали... Говорят, что к Колчаку в Сибирь подались, а можа – и сразу в Китай. Мы тут еле перезимовали, полдеревни с голодухи померло. А мужики все на фронте... На сорок дворов – три деда да бывший егерь полоумный...
– Ты меня не жалоби! – прикрикнул боец. – Командир подождёт-подождёт – да сам к тебе в хату заявится. Хуже будет...
– Грехи наши тяжкие... – пробормотала Фиса и, украдкой перекрестившись, посеменила вслед за солдатом...
Помещичья усадьба – за последние месяцы неоднократно разграбленная и разорённая – представляла жалкое зрелище. Оставшись без господ, крестьяне растащили из дома всё, что могли унести. Стены пустующих покоев с обрывками некогда роскошных в полоску обоев за зиму промёрзли, а к лету – покрылись чёрной плесенью, источающую едкую резкую вонь.
В бывшей комнате Сергея Николаевича Снегирёва прямо на подоконнике сидел командир красноармейского отряда товарищ Бегельман.
«Молоденький совсем...», – подумала про себя Фиса, подслеповато разглядывая юношескую узкоплечую фигуру, упакованную в военное обмундирование с непонятными ей нашивками и перетянутую кожаными ремнями. Широченные галифе были заправлены в сапоги с длинными голенищами, на голове фуражка с алой звездой. На боку кобура.
Старуха посмотрела в лицо молодому командиру: «Ох, ты ж, божечки! Видать, и не бреется ещё... На щеках ни щетинки не видать... Рот пухлый, капризный, как у барского дитяти. А вот глаза – страшные. Холодные и ненавистные, так и буравят насквозь, так и сверлят...».
– Ступай, Митька! Оставь нас! – сиплым, словно простуженным голосом приказал товарищ Бегельман. – Красноармеец Быков, кому говорю – свободен!