Солдатик разочаровано хмыкнул, но приказу подчинился.
– Ну, рассказывай, гражданка Стрыпина, всё по порядку...
Кухарка уже, было, открыла рот, чтобы спросить, что именно интересует красного командира, как тот засипел, закашлялся и, с трудом вытащив из кармана военных галифе замызганный платок, приложил его ко рту. Глаза командира слезились. Было видно, что каждое слово даётся ему с трудом.
«Чахотошный, что ль...», – предположила про себя бабка. – «Поэтому – худосочный да бледненький, поди, и кровью харкает, болезный...».
Бегельман уловил сочувствующий взгляд и, скомкав платок, торопливо спрятал его в кармане. Только от взора прозорливой старухи не укрылись язвочки на запястье, да и розовое пятно на тряпке говорило о кровоточивости дёсен.
«Нет, не чахотка...», – потупилась Анфиса, уставясь в пол. – «Срамна болезнь, сифилис, видать. От такой напасти проклятущей целые деревне страдали...».
– Меня интересует всё, что связано с так называемой «Вышивальщицей». Ты же тогда работала в усадьбе, когда отец сбежавшего барина привёз её с Севера? – просипел красный начальник.
Анфиса встрепенулась и подумала: «Так вот, значит, каким ветром занесло в их деревню ентих красноармейцев. Ну что ж, пусть слушает, скрывать тут нечего... Быстрее расскажу – быстрей в хату вернусь...».
Она поискала глазами на что присесть, обнаружила дырявое ведро, перевернула его кверху дном и, усевшись на импровизированный табурет, заговорила:
– Ты, мил командир, не обессудь. Что знаю, то расскажу... Барин наш – Николай Ермолаевич Снегирёв – был человеком военным, почтенным и уважаемым. По жене-покойнице самому Сибирскому генерал-губернатору родственником доводился. А когда, значит, в восемьсот шестьдесят третьем годе одна из губернаторских дочек вышла замуж за главного правителя Русской Америки самого князя Максутова – кажись, Дмитрием Петровичем его звали – пристроил, стало быть, новый родственник Снегирёва к себе на службу. Ух, и разбогател тогда барин наш! Деньжищ стало у него меряно-немерено. Пёр он с той Аляски и меха, и золотишко! А в восемьсот шестьдесят седьмом году привёз покойный барин Николай Ермолаевич Снегирёв с Севера басурманку дикую. Звали её Эйьяна, молоденькая совсем. Барин – хоть и вдовый был – только привёз девку в дом не для забавы. Он мужчина был порядочный, нрава строго и набожного. Да к тому же – не до баловства ему тогда было. Сынок его Серёженька, почитай, на ладан дышал. Я в болезнях не шибко разбираюсь. Только, видя, как все в дому убиваются, догадывалась – не жилец парнишка. Какие доктора его только не лечили – и наши, и столичные, и заграничные – толку не было. Все родичи снегирёвские в лепёшку разбивались ради мальчика, а помочь ничем не могли. Поэтому не шибко удивлялись в семействе очередной знахарке. На всё были готовы... Лишь бы выжил Сергей Николаевич... Ну, с приездом этой нехристи начались у нас дивные дела. Для начала распорядился Николай Ермолаевич поселить её в комнате, что рядом с той, где Серёженька лежал, и строго-настрого запретил туда без его приказа заходить. Это видано ли дело – чернавке вместе с господами жить?! Потом – ещё чуднее... Велел закупить холста тонкого и ниток самых дорогих... Мне конюх говорил, как возил приказчика за этими покупками... И стала та девка вышивать с утра до ночи...
– Что вышивала, как вышивала? – шёпотом, держась рукой за горло, поинтересовался Бегельман.
– Дык, полвека прошло! – напомнила бабка Фиса. – Мне тогда и двадцати не было...
– Я не спрашиваю, сколько тебе было лет! – зло прошипел командир. – Я спрашиваю: видела ли ты, что именно она вышивала?
– Видать – видала... – испугано встрепенулась Фиса. – Я ведь изредка ей еду заносила. То рыбы солёной, то мяса вяленого. Она тогда больше ничего и не ела... – и торопливо добавила. – Цветы вышивала, людей, птиц, палочки какие-то... Мостки да стрелы... Не упомню всего... Только знаю, что колдовала она, как настоящая ведьма... Аж вспоминать страшно...
От этих слов красный командир застыл и уставился на говорящую так, словно боялся пропустить что-то важное.
Анфиса поняла, что тянуть не стоит, и снова зачастила:
– Подсмотрела я в дверную щёлочку, как чёртова девка нитки дорогие в паутину заматывает. А паутины у неё были целые комья! Откуда столько-то – ума не приложу! Чистоту в комнате кажный день наводили! И стала я тогда следить, из интересу. И однажды... Страсти господни! Мне в её комнате такое увидеть довелось...
– Что!? Что ты увидела!? – нетерпеливо выкрикнул товарищ Бегельман.
– Язвы у неё на животе были... Болячки какие-то... А из них – как будто мокрое что-то... Она, значит, берёт пальцами и тянет что-то навроде паутины, да не боится и не выбрасывает, а наоборот – складывает в одно место. Смотреть на это – оторопь берёт! А потом шла к Серёженьке и под матрас эту гадость подсовывала. А как молодой барин на паутинах этих поспит – вытаскивала, значит, да с покупными нитками скручивала. Или ещё, прости господи... – старуха хотела перекреститься, но, поймав на себе сердитый взгляд красного начальника, вовремя опустила руку.