– Да я свои стихи плохо помню. Пишу, когда делать нечего. Про весну можно?
– Валяй.
Не найдя в приуставшей памяти ничего лучшего, Морхинин тяжело вздохнул, удивляясь в душе вечным недоразумениям своей жизни, и шепотом прочитал:
Кристина приподнялась на локте. Она с любопытством разглядывала во мраке случайного любовника.
– Вот тебе и пинг-понг, – сказала она. – Такое выжмут немногие. А еще? Читай, бас-контрабас!
– Дай подремать. Завтра голоса не будет на хлеб заработать.
Незаметно для себя Морхинин заснул. Баблинская бледным пятном скользнула к двери и скрылась. Шла Рождественская ночь. Ангел Валерьяна укоризненно качал головой в золотистом нимбе над грешным телом своего подопечного и надеялся, что за пение предстоящей литургии – как всегда, искреннее и старательное – что-нибудь ему, может быть, и простится.
В восемь утра рявкнул бульдогом модный будильник. Юля заглянула к Морхинину:
– Валерьян Александрович, пора.
– Да-да, спасибо, Юлечка, – бормотал Морхинин, вставая.
Чувствовал он себя скверно, будто набрался вчера за праздничным столом.
– Братья и сестры, я не в силах везти вас на колесах, – заявила Баблинская, зевая и даже эту не слишком эстетичную гримасу делая очаровательной. – Давайте дуйте на метро или возьмите халтурщика. Пойте, дорогие мои, во славу Божию. Валерьян Александрович, ваше присутствие произвело на меня самое благотворное действие, – Кристина хитро подмигнула ему черным припухшим глазом. – Жду в ближайшие дни со стихами… – произнесла она размазанными, будто окровавленными губами.
Пока ехали на метро, Юля неожиданно рассказала Морхинину совсем неподходящую к празднику скабрезную историю.
Заключалась она в следующем. После развода с мужем Кристина завела любовника. Молодого, смазливого, похотливого журналиста. На вечеринке, не зная о его отношениях с сестрой, Юля познакомилась с этим пьянчужкой. Пили много, танцевали до упаду, и к концу ночи Юля поддалась настойчивости проходимца. («Благонравная церковная овечка», – ревниво возмутился в душе Морхинин.)
В ближайшие дни девушка обнаружила у себя неблагополучие по женской части. Тут раздался телефонный звонок журналиста, в бешенстве вопившего, что она наградила его некой заразой. Скоро выяснилось: первоначальный источник болезни заключался в неразборчивости Кристины. Подцепив у кого-то эту постыдную «нечисть», она передала ее новому любовнику.
– Я хотела вас предупредить, – озабоченно сказала Морхинину девушка с карими глазами, – моя сестра талантливая, веселая и добрая. Но она излишне раскована в интимных отношениях.
– Что вы, Юлечка, – лицемерно склонил голову Морхинин. – Как можно допустить подобное… Все это заботы молодости, а мой поезд ушел.
Юля почему-то улыбнулась загадочно и недоверчиво покосилась на Валерьяна.
Настроение Морхинина было испорчено. Только после медицинского освидетельствования он успокоился. Комплименты и ласковые улыбочки, адресованные Юле, Валерьян Александрович решил постепенно свести к нулю. А при случайной встрече с ее сестрой, с этой взбалмошной, «безбашенной» поэтеской, – тут следовало подобрать особую манеру общения: прохладную, отстраненно-вежливую. А еще лучше: не встречаться вообще.
IV
Морхинин принял совет Обабова и преобразовал одну из глав романа в рассказ. Казалось, вся сюжетная коллизия словно приостановилась, чтобы создать историйку на пятнадцать машинописных страниц.
Содержание этого места говорило о пытавшихся восстать китайцах, которые терпят поражение, и двое из них хотят бежать из города, где под саблями разъяренных монголов кровь льется рекой. Ворота в сторожевых башнях охраняются, однако стража одной из башен, состоящая из несущих службу в ханском войске русичей, выпускает из города обреченных на казнь повстанцев.
Морхинин назвал рассказ довольно изысканно: «Милость бородатых гуйфанов». «Гуйфанами» китайцы именовали демонов; их изображения на стенах буддийских святилищ представляли очень рослого человека (в противоположность приземистым монголоидам) с широко раскрытыми голубыми глазами, что для жителей дальневосточных стран в ту эпоху являлось отвратительным и ужасным. Кроме того, гуйфаны обладали большими светлыми, как солома, бородами. У китайцев же и монголов бороды либо тщедушные, либо вовсе отсутствуют. По всем этим внешним качествам русские воины олицетворяли представления китайцев о демонах, тем не менее проявивших к ним спасительное снисхождение.