Однажды утром во время обычного доклада Государю Пален был чрезвычайно взволнован и с нескрываемым раздражением стал жаловаться Его Величеству, что Императрица-мать возбуждает народ против него и других участников заговора, выставляя напоказ в воспитательном доме иконы с надписями вызывающего характера. Государь, желая узнать, в чем дело, велел послать за моим отцом. Злополучные иконы были привезены во дворец, и вызывающая надпись оказалась текстом из Священного Писания, взятым, насколько помню, из Книги Царств.
Императрица-мать была крайне возмущена этим поступком Палена, позволившим себе обвинять мать в глазах сына, и заявила свое неудовольствие Александру. Император, со своей стороны, высказал это графу Палену в таком твердом и решительном тоне, что последний не знал, что отвечать от удивления.
На следующем параде Пален имел чрезвычайно недовольный вид и говорил в крайне резком, несдержанном тоне. Впоследствии даже рассказывали, что он делал довольно неосторожные намеки на свою власть и на возможность «возводить и низводить монархов с престола». Трудно допустить, чтобы такой человек, как Пален, мог высказать такую бестактную неосторожность, тем не менее в тот же вечер об этом уже говорили в обществе.
Как бы то ни было, достоверно только то, что, когда на другой день в обычный час Пален приехал на парад в так называемом vis-a-vis,[203] запряженном шестеркой цугом, и собирался выходить из экипажа, к нему подошел флигель-адъютант Государя и по Высочайшему повелению предложил ему выехать из города и удалиться в свое Курляндское имение. Пален повиновался, не ответив ни единого слова.
В Высочайшем приказе было объявлено, что «генерал от кавалерии граф Пален увольняется от службы», и в тот же день вечером князю Зубову также предложено оставить Петербург и удалиться в свои поместья. Последний тоже беспрекословно повиновался.
Таким образом, в силу одного слова юного и робкого монарха сошли со сцены эти два человека, которые возвели его на престол, питая, по-видимому, надежду царствовать вместе с ним. В управлении государством все шло по-прежнему, с той только разницей, что во всех случаях, когда могла быть применена политика Екатерины II, на нее ссылались как на прецедент.
Весной того же года, вскоре после Пасхи, Императрица-мать выразила желание удалиться в свою летнюю резиденцию Павловск, где было не так шумно и где она могла пользоваться покоем и уединением. Исполняя это желание, Император спросил Ее Величество, какой караул она желала бы иметь в Павловске? Императрица отвечала: «Друг мой, я не выношу вида ни одного из полков, кроме Конной гвардии». — «Какую же часть этого полка вы желали бы иметь при себе?» — «Только эскадрон Саблукова», — отвечала Императрица.
Я тотчас был командирован в Павловск, и эскадрон мой по особому повелению Государя был снабжен новыми чепраками, патронташами и пистолетными кобурами с Андреевской звездой, имеющей, как известно, надпись с девизом «за Веру и Верность». Эта почетная награда, как справедливая дань безукоризненности нашего поведения во время заговора, была дана сначала моему эскадрону, а затем распространена на всю Конную гвардию. Кавалергардский полк, принимавший столь деятельное участие в заговоре, был чрезвычайно обижен, что столь видное отличие дано было исключительно нашему полку. Генерал Уваров горько жаловался на это, и тогда Государь в виде примирения велел дать ту же звезду всем кирасирам и штабу армии, что осталось и до настоящего времени.
Служба моя в Павловске при Ее Величестве продолжалась до отъезда всего Двора в Москву на коронацию Императора Александра. Каждую ночь я, подобно сторожу, обходил все ближайшие к дворцу сады и цветники, среди которых разбросаны были всевозможные памятники, воздвигнутые в память различных событий супружеской жизни покойного Императора. Здесь, подобно печальной тени, удрученная горем Мария Фёдоровна, одетая в глубокий траур, бродила по ночам среди мраморных памятников и плакучих ив, проливая слезы в течение долгих, бессонных ночей. Нервы ее были до того напряжены, что малейший шум пугал ее и обращал в бегство. Вот почему моя караульная служба в Павловске сделалась для меня священной обязанностью, которую я исполнял с удовольствием.
Императрица-мать не искала в забвении облегчения своему горю, напротив, она как бы находила утешение, выпивая до дна горькую чашу душевных мук. Сама кровать, на которой Павел испустил последнее дыхание, с одеялами и подушками, окрашенными его кровью, была привезена в Павловск и помещена за ширмами рядом с опочивальней Государыни, и втечение всей своей жизни она не переставала посещать эту комнату. Недавно мне передавали, что эту кровать после ее смерти перевезли в Гатчину и поместили в маленькую комнату, в которой я так часто слышал молитвы Павла. Обе двери этой комнаты, говорят, были заколочены наглухо, равно как в Михайловском замке двери, ведущие в кабинет Императора, где произошло убийство.