Павел Петрович все жестокие удары со стороны матери выдерживал со стоическим мужеством, но грустные мысли неизбежно навевала безрадостность не только настоящего, но и прошедшего, и будущего. К своим тридцати годам ему нечем было гордиться и не о чём было вспоминать. Радость от исполнения большого дела отсутствовала в минувшем; не предполагалась она и в дальнейшем. «Я уже тридцать лет без всякого дела», — сетовал Цесаревич в письме графу Н. П. Румянцеву в июне 1754 года.
Его прадед Пётр I в такие же годы прославился военными баталиями, делами государственного устроения. Другой же кумир, Король Фридрих II Прусский, вступив на Престол в 1740 году, имея от роду двадцать восемь лет, сразу же начал войну за интересы Пруссии и за несколько лет добился превращения Королевства в первостатейную европейскую державу. А он кто? А он что?
Несмотря на пустую никчемность бытия, сотворенного по воле «Матушки-Императрицы», Павел Петрович, как истинный монархист, не позволял себе выпадов против Самодержицы. Примечательны в этом отношения размышления Цесаревича, которые зафиксировал в своих донесениях в Берлин представитель Прусского Короля Фридриха барон Келлер. Эти приватные беседы с доверенным Короля состоялись в январе 1787 года, и Павел Петрович, конечно же, прекрасно понимал, что Король Фридрих будет ознакомлен с их содержанием. Знал он и то, что любую информацию надо передать только с надёжной оказией, из рук в руки. «Прошу Вас, — призывал русский Престолонаследник, — не сообщайте по почте ничего, о чём мы говорим — нет надобности, чтобы кто-нибудь знал о сообщениях, сделанных мною Вам».
Павел Петрович коснулся в этих беседах разных тем, в том числе и такой запретной и щекотливой, как переворот 1762 года.
«Не мне судить, насколько было справедливо, сделанное двадцать четыре года тому назад. Весь народ присягнул тогда Государыне, которая ныне царствует над нами; была ли эта присяга искренняя или нет — не знаю, но я был свидетелем общей покорности. Это дело лежит на совести людей, действовавших в то время; что же касается меня, то я хочу жить в ладах с моей совестью. Я всегда советуюсь с нею, ничего не делаю противного ей, и это счастье я предпочитаю той более блестящей роли, которая может предстоять мне в истории… Я не знаю ещё, насколько народ желает меня; я в этом отношении не делаю себе никаких иллюзий! Многие ловят рыбу в мутной воде и пользуются беспорядками и в нынешней администрации, принципы которой, как многим, без сомнения известно, совершенно расходятся с моими».
Цесаревич не скрывал, что его во многом не устраивает течение дел в государстве, но при этом он даже и мысли не держал о том, чтобы бросить вызов существующему порядку вещей. Всегда находились люди, желавшие подтолкнуть Цесаревича к активным действиям; сделать его центром противоправительственных интриг или даже заговора. Этого опасалась и Екатерина, болезненно реагировавшая на малейшие подобные признаки: Бибиковская история яркое тому подтверждение. Толпы агентов и осведомителей каждодневно подслушивали и подглядывали за всем, что происходило в окружении Цесаревича, а потом доносили «по принадлежности». Но ничего государственно-преступного не выяснялось. Да, велись разговоры на политические темы, да, звучала критика, но критика исключительно по адресу отдельных лиц и мероприятий. Имя же Императрицы в этих критических разговорах не затрагивалось никогда.
Один характерный пример. Николай Иванович Салтыков (1736–1816)[61], которого Екатерина в 1773 году сделала управляющим двором Цесаревича («гофмаршалом») и потом состоявший в этой должности десять лет, первоначально настроен был весьма критически по отношению к Павлу. За годы же близкого общения он категорически переменил взгляды. Ум, такт, политическая корректность очаровали Салтыкова; он превратился в симпатизанта Павла Петровича, который в свою очередь начал считать гофмаршала другом. Естественно, Екатерина не могла оставить без внимания новую дружескую привязанность сына; никаких «друзей» в его окружении не должно быть.
Потому в 1783 году Салтыков получил назначение стать воспитателем Великих князей Александра и Константина и переехать на жительство в Зимний Дворец…
Позиция неприкасаемости престижа Императрицы прозвучала в разговоре Павла Петровича и с представителем Короля Фридриха.
«Я — подданный российский и сын Императрицы Российской, что между мной и ею происходит, того знать не подобает ни жене моей, ни родственникам, ниже кому другому».
Лишенный общества детей, да и простого дружеского круга общения, Павел Петрович большую часть своего времени уделял двум вещам; чтению и занятиям со своими гвардейцами — «гатчинцами».