Приехал за нами старший сын Ролфа Вассхёуга, перевез на лодке через Квенну и высадил на берег пониже фабрики вешалок. Мы прошли на площадь перед фабрикой и стали ждать, когда нас отправят дальше. Мать, Юнни и Нина присоединились к кучке хёугерских обитателей. Мать искоса поглядывала на меня. Синяк у Нины был здоровенный. Губа распухла и треснула. Я хотел попросить прощения, но мамаша поднимала крик, едва я пытался к ней подойти. Два дня назад сама выпихнула дочь из дому, на ночь глядя послала в город, а теперь, вишь, негодует, что я, мол, совсем ума решился и озверел. Именно так она и твердила: ума решился и озверел. Ее не интересовало, что Нина делала у нас в комнате. Всем своим видом — ямочкой на подбородке, прямой спиной, скрещенными на груди руками — она старалась сказать: я знала, давно этого ждала, и вот пожалуйста… Чему быть, того не миновать.
Что бы мне уехать еще тогда, думал я, восемнадцатилетним мальчишкой, той ночью, когда это встало между мною и Хуго. Мать так и не примирилась с его уходом. Почему уехал старший сын, которого она очень любила? Почему не младший, скандалист и выпивоха?.. Я увидел, как на площадь вырулил автобус спортивного общества, и стал ждать, какой фортель мамаша выкинет на сей раз. Когда случалось что-нибудь этакое, она непременно устраивала заварушку. Автобус затормозил рядом с нами, дверца открылась. Водитель, Адамсен, глянул на Тросета, тот стоял впереди всех, с фибровым чемоданчиком в руке.
— Ты и чемоданчик собрал, Гуннар?
— Без дома я остался, — вздохнул Тросет.
Кое-кто из хёугерских засмеялся.
Я занял последнее свободное место, в самом первом ряду.
Адамсен запустил мотор и выехал с площади.
— «Курьер» видел? — спросил он.
— Нет, — сказал я.
— Там фотка одной из собак Терье Трёгстада, прямо на первой странице. И знаешь, под каким заголовком? «Вопиющий случай жестокого издевательства над животными». А внизу: «Английский сеттер удавлен фортепианной струной».
— Почему ты говоришь об этом мне?
— Почему? — Адамсен обернулся ко мне и фыркнул. — Так ведь там и Терье заснят, со скобкой на челюсти после ваших с ним плясок в пивной. — Он громко заржал, прибавил газу и замурлыкал синатровский «Нью-Йорк, Нью-Йорк». — Что теперь будешь делать, а?
— Придумаю что-нибудь.
Адамсен опять затянул «Нью-Йорк».
— Хочешь, еще кое-что расскажу?
— Нет, черт побери, не хочу, — отрезал я.
Помурлыкав минуту-другую, Адамсен снова обратился ко мне:
— Я слыхал, инструменты и усилитель из фургона Терье вчера вечером отыскались тут же в долине, подальше к северу, на сеновале. Знаешь, чей сеновал-то?
— Иорданского короля!
— Шурина Трёгстадова. Мужик твердит, что вообще не пользуется этим сеновалом и понятия не имеет, кто поменял старый висячий замок на новый и каким образом все это добро там оказалось.
— Врешь!
— Так в народе говорят. Терье-то, жертва Йёрстадовского норова, сидит со скобкой на челюсти и словечка толком сказать не может. А полиция наверняка не знает, что делать. — Адамсен опять осклабился и завел свой «Нью-Йорк».
Я вдруг обнаружил, что мать пересела на место позади меня и слышала наш разговор.
— Как ты мог сделать такое? — тихо сказала она.
— Хочешь что-то мне сказать, так выкладывай, — тоже тихо отозвался я.
— Вечером я звонила Хуго.
— На Нурдре-гате мы не поедем.
Адамсен замурлыкал «My Way»[7].
— Я сказала, что нам нужно пристанище, и спросила, нельзя ли пожить у них. Не только Нине, Юнни, Гуннару и мне. Я сказала, что ты тоже будешь с нами и хочешь уладить ваши разногласия.
— Разногласия? Хорошенькое словечко!
— «What is a man…» — напевал Адамсен.
— Я туда не поеду. Ты прекрасно это знаешь, — сказал я, хлопнув по стеклу.
Мать придвинулась ближе.
— Ты поедешь с нами, к их дому. Вежливо поздороваешься с Бетти и с Хуго и будешь вести себя прилично. Никаких ссор, никаких подковырок, никакой ругани. Есть вещи, которые нельзя называть вслух. Их надо обходить молчанием, ни под каким видом не поминать. Мы с этим справимся. Ты должен меня послушать. Понял? — шепнула она, брызнув слюной мне в ухо.