Выбрать главу

— Не просите, — танцует плешивый, — премьера, двоих я не проведу.

Рогинский прицеливается и одним движением настигает его:

— Сортир у вас открыт?! — он берет плешь-боя за плечи и трясет, но чтобы тот как раз не дергался, а замер, сосредоточился. Неподвижные предметы помогают терпению.

— Простите?

— Ничего страшного, — отклоняется Рогинский, — пожалуйста. Мне бы только поссать, и немедленно!

— Это Михаил Рогинский золотое перо «Советской Эстонии», — говорю я. — Будет вам фельетон на премьеру, если не пропустите.

Плешивый соображает и тянет Рогинского к раздевалке.

— Еще чего! — кричит Рогинский. — Минутное дело! — и, как из лужи, выхватывает свой плащ из рук гардеробщицы, уминает его в коричневой кожи портфель, из которого тут же вырывается запах квашеной капусты и пыжится сам целлофановый пакет с нею, надутый и важный и кем-то уже проколотый иголкой.

— У нас не крадут! — объявляет плешивый дуэльным голосом и встает на цыпочки. Тут взгляд его выплескивается на часы, глаза, в подражение, круглятся, и он тащит Рогинского в зал.

Рогинский хватается за плевательницу на тонкой ножке и гнет стебелек:

— Сортир покажите!!

— Сюда, сюда, — отзывается обиженно плешивый; мы прыгаем через ступеньки, оказываемся в маленьком зале, и за нами сразу закрывается дверь.

Из-под двери, однако, бьется лучик света, словно кто-то держит там для Рогинского крошечный спасительный фонарик. Рогинский завороженно тянется на луч, но от темноты отделяется большая женщина с бакенбардами, пахнущими лаком для причесок, и силой усаживает его в кресло.

Дама на сцене закатывает глаза, выдерживает паузу, от которой у нее перехватывает дыхание, и наконец объявляет:

— Вы не представляете, что со мной сегодня случилось!

— Я, я представляю! — орет золотое перо из зала, и перепуганный софит, качнувшись, кидает свет ему в лицо.

Рогинский отмахивается, запускает руку в портфель и, вымазывая плащ, вырывает клок капусты.

Рогинский ерзает, стонет, находит в кресле какую-то особую точку покоя, замирает, глаза его светлеют, как у карпа в ухе, он засыпает, похохатывая, и во сне ему все наливают и наливают пиво.

Как подсолнух за светилом, тянется публика за софитом к даме на сцене.

С дамой действительно произошло необычайное: она видела, как мужчина на улице поставил ногу на тротуар и стал зашнуровывать ботинок. То есть своими собственными глазами видела. Она бы, конечно, не поверила, если бы ей рассказали такое, но она видела сама. Он поставил ногу на тротуар, а на ней, на даме, была как раз розовая шляпка с лепестками, и она вышла в этой шляпке прогуляться, а он зашнуровал ботинок и пошел себе дальше, она его очень хорошо рассмотрела, хотя и стояла на противоположной стороне улицы, и знаете, ботинок был такой, как бы сказать, черный, остроносый, как у всех…

Я вернулась домой и, как всегда по вечерам, смотрела из окна в квартиру напротив. Там никого не было. Муж и жена уехали на дачу. Зиму они пережили тяжело, муж болел. Вообще-то он никогда не болеет, а в феврале захворал. Он занемог ангиной, хотя и без температуры. Остался утром лежать в постели, а жена ушла на работу. Она возвращается вечером, кричит из коридора с мороза, в шубе, снимает сапоги: «Мой цветочек! Это уже я пришла! Иду к тебе!» А он слабым, покорным голосом: «Ласточка! Сразу беги, не раздевайся!» Она услышала и побежала, конечно. В одном сапоге, с расстегнутой молнией. Он приоткрывает одеяло, поворачивается к ней спиной и, ощупывая себя чуть ниже: «Ласточка, посмотри, пролежни уже есть?»

А так-то он был очень здоровым.

А на следующий день я уехала со спутником в Израиль.

Я еще не знала о твоей идее изучения истории вспять, а потому не помнила родства с генетической родиной, сразу не понравилась Фиме с Голдой, их детям Авику и Шуне и даже Яшеньке, хотя он самый маленький в семье.

По вечерам Фима с Голдой включали на полную мощность телевизор и, приблизившись к нему, обсуждали нашу со спутником жизнь. Было хорошо слышно.

По утрам Фима выходил завтракать голым. То есть плавки на нем были, но их можно было рассмотреть, только если лечь на пол и задрать голову, а так их скрывал живот, имевший законченную форму прибрежного валуна, под которым и притаивались крошечные трусики.

— Лилечка, — жевал Фима без соли, вредящей почкам, — вы опять всю ночь кашляли, я вам обещаю вы мой пациент. Слушайте Фиму, он патологоанатом и знает людей. Пересадку легких можно делать только вместе с сердцем, а это вам будет стоить сто тысяч долларов. У вас есть сто тысяч долларов? Нет? А чья сумочка за сорок долларов лежит перед нами?!