Он делает шаг вперед. Вот он уже в «Первых тактах сарданы». Он вздрагивает. У него за спиной:
— Не двигаться! Руки вверх! Побыстрее! Обыщи его, Карлос!
Языки пламени и их тени танцуют на вновь запертой двери. Его обшаривают жесткие руки. Привычные к этому делу. Да и он привычный. Три человека. Встревоженные и внушающие тревогу.
— Это не Энрике.
— Господа, обыски вызывают у меня отвращение. За три года в Померании я их возненавидел.
— Nada![44] —говорит Карлос.
— Можете опустить руки, — говорит тот, кто угрожал.
Вид у этого человека раздосадованный. Голос скорее какой-то шероховатый — это не искажение французского. Назвать его гортанным будет, пожалуй, слишком сильно, просто привкус гор… И я еще жаловался, что мне скучно!.. «Эге! Здесь пахнет жареным!» Это комментарий Бандита. Заткнись, Бандит!
— Кто вы такой и что вам нужно?
— Не знаю, как вам сказать. Я услышал сардану…
Это их не успокаивает. Белки глаз и белые зубы… это отдает кладбищем. Карлос, Энрике… Испанцы?
— Я знаю «Первые такты сарданы». Я бывал здесь до войны.
Лонги прекрасно понимает, что его объяснения, хотя это и сущая правда, малоубедительны. Ну и попал же он в переплет! Человек с чуть гортанным французским двумя пальцами достает из кармана желтую сигарету и протягивает Карлосу. Потом повторяет этот жест и опять двумя пальцами вытаскивает следующую сигарету из пачки, оставшейся в кармане (Бандит: «Лучше показать людям задницу, чем пачку сигарет!» — «Надоел ты, Бандит!»), и ритуальным жестом протягивает сигарету цвета маисового листа третьему — высокому священнику. Высекает огонь. Трут. Запах сразу же бросается в ноздри — запах ночного перехода и стражи. Сделав несколько затяжек, человек отвечает после длительной паузы на замечание Лонги:
— А тут как раз была война.
Холодный юмор у этого сухощавого человека, скорее маленького роста, с кожей табачного цвета.
— Самое простое, — предлагает Лонги, — это позвать хозяина.
Сухощавый человек поднимает густые брови над темно-голубыми глазами.
— Гориллу. Он меня знает.
— Да, Гориллу, — говорит Карлос.
— Гориллы здесь нет.
— Плохо дело.
— Да, плохо дело. Я вас видел. Вы живете в Баньюльсе уже несколько дней. Вы рисуете. А еще что вы можете сказать?
— Меня зовут Эме Лонги. Я учитель словесности, лейтенант, военнопленный. Сто двадцать седьмой стрелковый полк. Репатриирован медицинской службой в мае вместе с другими тяжелобольными. Мои документы это подтверждают.
— Гляди-ка, учитель словесности! Только вот чего я не пойму: зачем вы хотели войти в частное помещение?
— Частное, частное, ну да, конечно, частное. Но я-то знал его, когда оно было общественным. Понятия не имею. Это просто, но это трудно объяснить. Я бывал здесь до войны. Я знавал «Первые такты сарданы». Я люблю сардану, я прохожу перед «Первыми тактами» и слышу сардану. И вот я вхожу. Вхожу, постучавшись, заметьте. Что в этом дурного?
Маленький слушает, брови его снова сдвигаются. Нос сперва поднимается, затем опускается — не нос, а совиный клюв. Маленький задумчиво затягивается сигаретой, бумага которой обугливается.
— И вы хотите, чтобы вам поверили?
— Мне кажется, я достаточно часто приезжал в Баньюльс, меня должны признать, — летом тысяча девятьсот тридцать восьмого, зимой и летом тысяча девятьсот тридцать девятого!
— Сожалею, но мы-то не из Баньюльса. Ваша история не внушает доверия.
«Не внушает доверия?» Интеллигент.
— Почему мы должны доверять вам? Опусти свою пушку, Карлос. Где вы живете?
— В «Каталонской».
— Вы намерены долго здесь оставаться?
— Это зависит от вас.
Тень улыбки проходит по загорелому лицу.
— Юмор — это прекрасно, но не всегда достаточно убедительно.
— Мне дали два месяца дли поправки здоровья. Перпиньянский военный врач…
— Как его фамилия?
— Эскаргель. Капитан медицинской службы Эскаргель. Это вас устраивает?
При создавшейся ситуации Эме Лонги должен был бы проявить выдержку, но он все-таки теряет терпение. Маленький не может не почувствовать этого. Но и он не производит впечатления терпеливого человека.
— Продолжайте и постарайтесь понять нас. Поставьте себя на наше место.
— Кого и на чье место?
Третий, высокий и худой, еще не проронивший ни слова, говорит:
— Все они такие! Видел бы ты моего шурина, который вернулся в ноябре из Гамбурга и с бывшими участниками первой мировой войны! Из него сделали мальчика-певчего!