— Ничего же уже не видно, — говорю я.
Мне не терпится свернуть этот день, как неудачное предприятие. Манал я все эти ученые штучки с их дурацкими коллайдерами. Со всеми взрывами и вселенными в придачу. На хрена мне этот космос, когда из носа текут слезы, а из глаз сопли! У меня болит голова по мне самому, а не по дурацкому человечеству. Мне вообще ближе лягушка, которую сегодня спас сынок, чем, например, жилец с соседнего участка.
— Нельзя так относиться к дому нашему, в котором мы живем, — заводит Михалыч старую песню. — Наш дом нам этого не простит. Мы все должны дому, а не тому, про кого вы думаете.
Лично я думаю о своей любимой женщине. Какое она имеет отношение к этому «нашему дому»? Если, конечно, Михалыч не говорит о дурацкой пристройке, подразумевая на самом деле небо, виднеющееся в прорехах крыши. Голова наполняется шумом. Это болезнь или это то, что бежит по трубе?
— Кажется, идет, — говорит Михалыч.
— Пойду готовить ужин, — зевает с веранды сынок.
— Вам бы только пожрать, — бурчит бригадир, берясь за трубу. Начинает ее расшатывать, пытаясь отрегулировать наклон.
Я закуриваю по новой. «Этот день должен кончиться, — говорю я себе. — Он не может продолжаться вечно».
Внутрь коллайдера с шумом падает вода. Звук такой, будто какой-то припадочный забил в барабан и тут же затих. Михалыч, обняв трубу, прислушивается.
— Все, что ли? — смотрит он на меня.
Я выпускаю струю дыма в уже темное небо. Господи, сколько на нем звезд! Если представить, что на каждой хотя бы по одному такому коллайдеру, можно сразу, не мешкая, сходить с ума. Сынок с интересом смотрит на Михалыча.
Тот лезет на коллайдер и заглядывает в трубу.
— О-о-о! — отшатывается он от резервуара. — Ты что, насрал туда, что ли?!
— Нужно быть поосторожнее с уэльбеком, — говорю я, облизывая ложку. — По-моему, его к нам приставили.
— То есть? — говорит сынок, наливая в свою тарелку добавки.
— Михалычу оставь, — говорю я. Потом понижаю голос, чтобы узбек за перегородкой не мог услышать: — Он у меня допытывался сегодня, зачем мы ворота открываем.
— А ты чего?
— Ничего. Я узбекского не понимаю.
— Тогда на каком он спросил? — ухмыляется сынок.
— На французском, конечно.
В комнату заходит Михалыч. Без своей спортивной шапочки он похож на хрен знает кого.
— Жрете уже, — недовольно говорит он. — Меня не подождать.
— А где ты ходишь, — сынок ускоряется, черпая ложкой горячую жижу.
— Я стихотворение сочинил.
— Ну-ка, — хмыкает сынок. — Удиви.
Михалыч набирает в легкие воздуха.
— Здесь тетя Таня, здесь тетя Вера.
А я между ними, и жизнь — трехмерна.
— Хера себе, — говорю я.
— Херня, — говорит сынок. — Лучший поэт современности — я!
Перед сном я беру в руки проспект по установке и использованию канализационного отстойника, который мы обозвали коллайдером. Читаю.
«Отстойник, произведенный методом центробежного литья из полиэтилена высокой плотности, состоит из отдельных камер, через которые проистекают стоки бытовой канализации. Обычно камер, соединенных лотками, три. Лотки расположены таким образом, чтобы сточные воды протекали с наименьшей скоростью, благодаря чему в каждой камере происходит оседание грубодисперсных взвешенных частиц на дно. После этого осветленные сточные воды отводятся через распределительный колодец и систему трубопроводов на поле поглощения или в специально приготовленный почвенный фильтр для дальнейшей очистки».
Свернув проспект, я отбрасываю его в угол. Встаю и выхожу на участок.
Прямо передо мной — недостроенный дом, с которым мы мудохаемся уже четыре месяца. Я выпускаю дым и сквозь прищур смотрю на звезды. Некоторые мерцают, остальные — нет, но все они бездушны и недоступны. Однако мне кажется, что еще немного, и я что-то пойму. Но сигарета кончается быстрее, и мне ничего не остается, как снова зайти в бытовку.
Сынок крутится на своей лежанке. Я выключаю свет, подхожу к своей постели и, скинув одежду, залезаю под одеяло. Головная боль прошла, но мне отчего-то грустно. Меня охватывает нежная печаль.
— Отец, — доносится из темноты голос сынка.
— Только не говори, что ты лучший писатель современности, — предупреждаю я.
— Я о другом.
— Ну?
— Как ты можешь быть мне отцом? — спрашивает он. — Ты что, родил меня в двенадцать лет?
— Сам не знаю, — вздыхаю я. — А тебя это сильно волнует?
— Нет. Но все же.
— Космос, — отвечаю я.
— А, — говорит сынок. — Спокойной ночи, отец.