В 1357 году, как известно, Педро осаждает замок Кабесона, где скрывались сторонники графа Трастамарского. Так как осада затянулась, десять молодых оруженосцев, одуревших от скуки, цинично требуют у коменданта крепости отдать им его жену и дочь, «чтобы развлечься с ними», а в противном случае они откроют ворота крепости кастильскому королю. Выслушав этот шантаж, комендант спрашивает мнение сведущих людей и церковников, которые, сославшись на поговорку: Permititur homicidium filii potius quam deditio[10] и на исторические прецеденты, высказываются по аналогии за то, чтобы все было принесено в жертву защиты замка. И несчастный комендант подчиняется…
Король Педро, узнав об этом, не может сдержать праведного гнева и просит коменданта обменять десять оруженосцев на десять своих идальго. Получив согласие коменданта, Педро приказывает четвертовать у себя на глазах этих молодых распутников, сжечь их останки и развеять пепел.
Суньига, добросовестный историк «Севильских хроник», обоснованно называет эти россказни глупыми и несерьезными. Но несмотря на это, Морето рассчитывает на легковерие публики, до сих пор готовой аплодировать государю, так благородно защищающему старых женщин, сапожников и отцов семейств.
Можно ли объяснить такое настойчивое стремление всех драматических авторов XVI и XVII веков представить короля Педро если не самым совершенным из правителей, то по крайней мере лучшим из деспотов желанием польстить королевской династии? Вероятно, нет, и прежде всего потому, что большинство этих авторов не раз доказывали свою независимость и мужество, а также потому, что ничто не говорит о том, что Карл V и его наследники беспокоились о доброй славе короля Педро так же, как это делала осторожная Изабелла. Для поддержания величия испанской короны это им было не нужно.
На самом деле авторы пьес, видимо, прислушались к чувству национальной гордости. Драматическое творчество этой эпохи, и в особенности произведения Лопе, в первую очередь глубоко национально. Объединение Испании, ее господство в Европе, ее военные успехи породили чувство гордости за страну и нацию, которое лучше всего выразил театр, постоянно прославляя героические деяния истории Кастилии и Арагона и величие их династий. Естественно, они стремились отмыть короля Педро от того пятна, которое легло на его память.
Легенда о борце за справедливость, перейдя от трудов историков к перу великих драматургов, накануне XVIII века получила распространение в народном сознании. Поднявшись еще на одну ступеньку, она неожиданно примет форму политической догмы.
XVIII. Политика против истории
В предыдущих главах мы видели, как внезапно во времена Хуана II, а затем Изабеллы Католической сложилась легенда о Педро Справедливом, что вызывало удивление у историков того времени. После нескольких лет затишья, приходящихся на царствование Карла V и Филиппа II, которых не интересовал второстепенный, на их взгляд, персонаж, сторонники короля Педро, поддерживаемые Филиппом IV, с новой силой возобновили его оправдание. Этим занялись придворные, желавшие воспользоваться возможностью прославить абсолютизм и принципы монархии.
В то же время литераторы и драматурги, безусловно не из-за желания пересмотреть историю, а скорее из стремления поэксплуатировать отличную романтическую тему, способную прославить национальное чувство, берутся за образ короля Педро, придают ему новые черты, возвеличивают и в итоге навязывают новые представления публике, которую обычно легче увлечь вымыслом, чем правдой.
Таким образом, общественное сознание сделало решительный шаг: ныне оно видит в Педро государя, подвергшегося несправедливым нападкам авторов исторических хроник, а его так называемая жестокость теперь кажется лишь выражением вряд ли достойных осуждения мудрости и прямолинейности.
XVIII век пошел еще дальше. В угоду свойственному этой эпохе образу мысли он не ограничится версией борца за справедливость, а сделает из него ревнителя народных свобод, защитника слабых и угнетенных. Педро станет трагическим образом борца за государственные интересы, столкнувшегося с тиранией аристократии, от ударов которой он в итоге и погибнет. Очень многие писатели XVIII века с энтузиазмом и страстью использовали подобный образ, а Вольтер напишет «Дона Педро», где речь в защиту короля перерастет в панегирик.
Самое странное, что такая всеобщая симпатия по отношению к Педро Жестокому проявится именно в тот момент, когда один ученый издатель в Мадриде, Эжен де Льягуно, выпустит в свет хронику Айялы, которая до того была известна лишь по первым копиям и, может быть, по нескольким немногочисленным экземплярам, напечатанным в начале XVI века. Правда, Льягуно, не чуждый идеям своего времени, постарался добавить критические исправления и напечатать при-мерно в это же время очень спорную версию Гратиа-Деи. В конце концов возникает вопрос: не эта ли двойная публикация повлияла на возрождение с новой силой легенды, очень удачно отражающей политические воззрения эпохи?
На этот раз серьезные историки и юристы объединятся и открыто предпримут оправдательную кампанию в защиту короля Педро, опирающуюся на более серьезные труды, чем забавные истории и невероятные рассказы, которыми руководствовались авторы прошлого века. Первым, кто перешел Рубикон, стал Хуан де Феррерас, иезуит, который на страницах своей «Общей истории Испании», опубликованной около 1730 года, выступил в защиту Педро и обрушился на графа Трастамарского.
Но двадцать-тридцать лет спустя, в эпоху, когда дух Просветительства начинает свое шествие и из Франции при покровительстве Карла III переходит в Испанию, многие эрудиты с рвением возьмутся искать в государе, преступления которого они постоянно оправдывали, некие добродетели, сделавшие его противником и жертвой феодалов и церковников.
Пока почтенные летописцы, такие как Каскалес, Торрес-и-Тапия, Валладарес, в совместных исследованиях проявляют много снисходительности к королю Педро, издатель Эжен де Льягуно принимается за анализ хроники Айялы и оспаривает ее. С другой стороны, два ученых профессора университета, Берни-и-Катала в «Диссертации о доне Педро Кастильском» и Ледо дель Посо в «Похвальном слове дону Педро, основанном на хронике Айялы», разрабатывают, приводя множество доказательств, версию о непонятом первооткрывателе. Стоит привести несколько типичных цитат из труда второго автора, так как они показывают, до какой степени дошла здесь любовь к парадоксу и необычности.
Кандидат наук Жозеф Ледо дель Посо в 1770 году руководил кафедрой философии и права в университете Вальядолида. Он был известен своими вольтеровскими взглядами, реформистскими убеждениями и возможной принадлежностью к масонству. Хотел ли он, чтобы избегнуть инквизиции, которая в этом вопросе проявляла меньшую терпимость, чем его католическое величество, скрыть свои антиклерикальные взгляды показным раболепством по отношению к монархии? Или он просто поддался, как свидетельствует название его книги, соблазну глубокомысленных ученых толкований, стремясь подтвердить то, в чем с самого начала был убежден?
Бесспорно, что он терпеливо старается найти в строгих суждениях Айялы, не оспаривая при этом фактическую точность повествования, доказательства явной гениальности короля Педро и подлости его врагов. Более четырехсот страниц его увесистого труда форматом в пол-листа можно обобщить тремя строками из предисловия: «Достоверность хроники дона Педро де Айяла обще-признана, но из его же текста можно сделать вывод, что король, суверенный вершитель судеб невиновных и виноватых, принимал решения, которые считал нужными».