После того как Старший вконец рассорился с отцом, остался лишь один член семьи, который относился к Седьмому хоть с какой-то теплотой, — Второй. Долгое время Седьмой вообще не знал, что за человек его Второй брат, потому что тот всюду ходил только вместе с Третьим. На Седьмого ему, казалось, было наплевать, что есть он, что нет. Они, наверное, даже и не разговаривали ни разу, вплоть до того случая.
Дело было летом. Получив от отца очередную взбучку, Седьмой заполз под кровать. Только здесь, в кромешной темноте и привычной сырости, он чувствовал себя хоть немного в безопасности. В тот день больно было так, будто всё тело горело огнём. Седьмой лежал неподвижно, стараясь не шевелиться. Было больно, жарко, душно, он ощущал уже приближение смерти. Так он пролежал весь день и всю ночь. Каждый раз, когда снаружи проезжал поезд, ему чудилось, что тяжёлый состав прокатывается прямо по нему. Оглушительный грохот колёс долбил в голову так, что она, казалось, вот-вот расколется, надо бы вылезти наружу, но стоило пошевелить ногой, как всё тело пронзала острая боль, будто ножом пырнули. «Когда я уже помру?!» — подумал Седьмой и тут вдруг вскрикнул — и умер.
Очнувшись, он почувствовал, что лежит у кого-то на руках. Ногу по-прежнему будто ножом резали. Седьмой открыл глаза и увидел перед собой незнакомое лицо, откуда-то смутно доносился звук капающей воды. Вода всё капала и капала, постепенно он начал осознавать, что незнакомое лицо принадлежит Второму. Второй вытирал его тело полотенцем. Седьмой послушно прильнул к груди брата и замер. Он впервые в жизни чувствовал себя в безопасности, впервые ощущал тепло человеческого тела. Весь день Второй бережно баюкал Седьмого, а вечером вернулся с работы отец.
— Что ты с ним нянчишься? — осведомился он.
Второй переложил Седьмого на кровать и приподнял тряпку на ноге. «Он всё-таки живой человек, нельзя так жестоко. Смотри, рана на ноге загноилась, видишь, личинки. Если ты хочешь, чтобы он остался жив, нельзя, чтобы он спал под кроватью. Там душно, влажно и полно насекомых». Отец скользнул взглядом по фигурке Седьмого и холодно ответил:
— Он мой сын, а не твой, не тебе меня учить!
— Именно, он твой сын и мой брат, поэтому я и прошу тебя заботиться о нём получше, — возразил Второй и тут же схлопотал оплеуху.
— Я смотрю, учёба впрок не пошла, отчитывать отца вздумал! Пошёл вон!
Второй, возмущённо зыркнув на отца, вскочил на ноги и вышел. Седьмой, ясное дело, забрался обратно под кровать. Он ворочался и ворочался, его подстилка сбилась в ком, и он прижался к этому комку, представляя, что это Второй его обнимает.
С тех пор Второй старался больше заботиться о Седьмом. За столом нарочно садился с ним рядом и то и дело подкладывал ему в тарелку овощей. До этого Седьмому приходилось довольствоваться исключительно рисом, несмотря на то что почти все овощи на столе появлялись там благодаря ему.
Однажды зимой — Седьмому тогда было около двенадцати — мать заявила, что близнецы в этом возрасте уже приносили домой клубни лотоса с пруда, а Седьмой по-прежнему притаскивает какие-то объедки и огрызки.
— Ну и что, — возразил Второй, — что нашёл, то и съедим.
Сяосян тут же капризно потребовала:
— Мама, а я хочу поесть корней лотоса!
— Завтра схожу! — тихонько сказал Седьмой.
Назавтра весь день дул ледяной ветер. Выйдя на улицу, Седьмой сразу продрог до костей. Склонившись под порывами ветра, он зашагал вперёд, в маленькой бамбуковой корзинке лежал холщовый мешок. По дороге он прикидывал, к какому пруду лучше пойти. Лицо покраснело от ветра, а левая щека распухла в том месте, которое он отморозил. Седьмой ни в коем случае не думал, что сегодня какой-то особенно тяжёлый день, он уже привык к такой жизни. Если бы вдруг, паче чаяния, выдался день, когда он мог бы спокойно отдохнуть, он бы, наверное, испугался, не случилось ли какой беды. У железной дороги он повстречал Гоугоу. Девочка шла прямо против ветра и громко пела. Слова той песни Седьмой запомнил на всю жизнь: «Прекрасней нет Гаваны, здесь я в родных стенах! В окне сияет солнце, а выйдешь — всё в цветах!».[13] Гоугоу всегда пела один куплет, и Седьмой вновь и вновь думал о том, как было бы хорошо уехать в Гавану, чтобы крыльцо твоего дома утопало в цветах… Оба ужасно завидовали жителям столь прекрасного города.