В ночь после разрыва с Наташей, когда я понял, что не хочу связывать разорванное время, мы возвращались из Вильнюса через Нарочь, где дорога повторяет причудливую конфигурацию побережья. Она была за рулем и, увидев стаю лебедей, свернула с шоссе. Мы разостлали у тихой вечерней воды скатерть, которой суждено было превратиться в простыню. Белые птицы удивленно вытягивали шеи и остались моим последним видением перед сильнейшим всплеском наслаждения, которое неподвластно всем четырем измерениям.
Во вторую из тех, первых ночей мы попали на Полесье. Извилистая быстрая река, чьи берега проплывали мимо нашей моторки, вероятно, называлась Горынью: над водой, как обычно в тех местах, сидели с удочками женщины, а в прибрежном тростнике я поймал маленькую, с пятикопеечную монету, болотную черепашку.
Время от времени мы ужинали в небольших ресторанчиках, открывшихся в последние годы в бывших городских подвалах. Помню мини-фонтан с золотыми рыбками-телескопами в одном из этих укромных местечек и миниатюрный пруд с парочкой раков в другом, где картина над уютно-трескучим камином открывала перспективу готических шпилей древнего города. Домой возвращались пешком либо останавливали такси, и первое прикосновение Ее руки на заднем сиденье уже обещало, уже было вестью...
И тот зимний вечер посреди бескрайней белой равнины, над которой разъяренный ветер гнал параллельно земле редкие, наостренные, как иголки, снежинки... А потом — нежданной радостью — большая крестьянская хата, натопленная печь и перина на горячей лежанке.
Состояние, когда по утрам я чувствовал себя больным, удравшим после наркоза от докторов, уже не повторялось. Я просыпался с разлитой по телу сладкой легкостью, и по венам бежали не лейкоциты и эритроциты, а переливалась субстанция с зашифрованной формулой эликсира молодости. Я чувствовал себя беззаботно, как в детстве, когда все мы еще бессмертны.
А потом она исчезла, сделав пустой вначале одну мою ночь, затем — вторую и третью. В конце недели сердце защемило от такой нечеловеческой тоски, что я вслух просил Ее вернуться, а выходя из квартиры, оставлял записки с одним только словом "Приди!" и беспрерывно ставил на проигрыватель пластинку с прелюдом № 15.
Тогда я и избавился от Наташиного шлафрока.
Не думаю, что столь незначительное событие имело большое значение. Вероятнее всего, настоящую причину Ее отсутствия я никогда не узнаю. Но — Она вернулась.
Она вернулась ко мне, и с того самого времени утренние пробуждения утратили прозрачную детскую беззаботность.
Однако я должен успеть побольше сказать о путешествиях, чьи маршруты, сюжеты и продолжительность изо дня в день менялись, переходя в новое качество.
Все наши странствия перечислить, конечно, невозможно. Выберу несколько, тем более, о некоторых не могу сказать ничего определенного, за исключением того, что нас заносило неимоверно далеко от городов, обозначенных на моей настенной карге, и вообще от цивилизации.
Однажды она спала на моем плече в "Боинге", перед которым вырастал из океана фантасмагорический айсберг Гренландии. Смуглый стюард принес плед, и я шепотом попросил его самого закутать мою спутницу, потому что боялся, шевельнувшись, разбудить ее.
В другой раз я ждал Ее в пустом баре с дюжиной высоких круглых стульев. Ее долго не было, и я почему-то согласился потанцевать с чернокожей барменшей в глубоко декольтированном джинсовом платье. Вдруг щеки моей партнерши из черных сделались пепельно-серыми, и, повернувшись в танце к двери, я увидел в солнечном проеме Ее. В руке она держала наведенный на нас дамский пистолет. Потом мы пили из высоких кружек светлое пиво, а белый пистолетик лежал на стойке рядом с зажигалкой и пачкой ментоловых сигарет. Она уселась мне на колени и сказала, что хочет любить меня прямо вот тут, на глазах у черной совратительницы.
И тот паром через Ла-Манш... Море сильно штормило, и, пока мы мужественно боролись с морской болезнью, дети в пассажирском салоне устроили соревнование: кто доберется от двери к двери, устояв на ногах.
Случалось, я узнавал свои любимые места в городах, где приходилось бывать раньше: площадь у Домского собора в Риге, радугу домишек на улице Лай в Таллине, замок в нетронутом временем венгерском городке на границе с Австрией. Значит, маршруты странствий выбирала не только она, и это, признаюсь, успокаивало мое самолюбие, потому что, пускай себе и косвенно, свидетельствовало о равенстве в отношениях.
Я снимал с полки книгу ученика Блаватской и читал о тонком мире, не знавшем, что такое время и расстояние. Точнее, эти понятия вроде бы существовали и там, но совершенно иначе, и поэтому во сне или, переносясь в тонкий мир в сознательном состоянии, тысячи милей несложно было преодолеть за секунду, земное столетие — спутать с мгновением, а мгновение — с вечностью. Материя того мира, утверждала книга, настолько эластична, что человек творит там своими мыслями все что угодно. Иными словами, он сам становится формой собственной мысли, принимая образ, который отражает суть его желаний и устремлений,— причем все эти иллюзии в том иллюзорном мире являются такими же реальными, как и предметы мира физического.