В книге с оставленными кем-то закладками меня привлекла идея о том, что если в физическом мире человек способен скрыть свою подлинную сущность, то в тонком это невозможно. Там человек попадает в сферу, соответствующую его духовному развитию, и тот, кто приходит туда сознательно, ведет осмысленную жизнь, в обратном же случае — продолжает такое же, как и на земле, существование, даже не сознавая, где он находится.
Но вслед за метафизическими рассуждениями меня заставляли поверить, будто в тонком мире не нужно готовить себе еду и беспокоиться об остальном, потому что тонкое тело получает все необходимое, как только создаст в воображении его образ. Автор книги, видно, не слишком полагался на вероятность совершенствования человеческой природа, ибо не удержался от предупреждения, что жители астрального мира склонны злоупотреблять предоставленными им бесконечными возможностями, а посему он, этот мир, донельзя загроможден хрустальными замками и иными воплощениями земных грез.
Чем дальше я читал, тем более саркастическая усмешечка змеилась на губах. К моим путешествиям этот трактат имел примерно такое же отношение, какое имели к истине средневековые фолианты, авторы которых объявляли наших предков одноглазыми гиперборейцами, осужденными на прозябание в вечных снегах и близкое общение с разгуливающимипо городам белыми медведями.
Меня пытались убедить, что обитатели тонкого мира не испытывают нужды в солнечном и в любом другом свете, ибо сами являются его источником, а я не мог забыть, как мы с Нею разводили костер в ночном лесу со всеми его скрытыми во тьме шорохами и страхами. Меня уговаривали поверить, что в том мире существует единый для всех язык, а я прекрасно помнил, как в тесной кофейне, где мы, войдя с мороза, заказали по большому бокалу глинтвейна, все, кроме нас, говорили по-немецки.
Над той кофейней был отельчик, и мы решили там остановиться. За окнами возвышался не хрустальный замок, а заснеженный альпийский перевал; хозяйка подавала на завтрак домашние сливки, а в туалете стоял на полочке концентрированный хвойный дезодорант, возникший там, кажется, отнюдь не в соответствии с желаниями моего астрального тела, потому что я выбрал бы аромат жасмина.
Она любила светлое вино, и в деревенской лавочке мы нежданно открыли распробованную как-то в Вильнюсе "Лорелляй" с ее холодновато-изысканным букетом. Чтобы попасть в лавочку, надо было полчаса спускаться вниз, в долину. Тропа вилась вдоль живой и зимою речки, которая вдруг, осыпая путешественника серебряной пылью, обрывалась с утеса. Как раз там, вблизи водопада, мне пришла в голову мысль, что нашу широченную кровать поднимали в отель из долины вертолетом. Мы знали, что, пока проделаем обратный путь, хозяйка снова заменит в номере все белье и туго пристегнет начищенными до блеска медными пуговицами голубую накрахмаленную простыню.
Подробнее сказать об альпийском отельчике я обязан и по иной причине. Начиная с него, наши путешествия вступили в новую стадию.
Тогда на моей окраине кончался ноябрь. После чашки кофе меня потянуло на улицу. День был по-зимнему стылый, на промерзшей траве белели лоскутки снега. Я удивлялся неожиданной пустынности улиц, потому что вчера вечером, когда укладывался спать, была среда, значит сегодня — обыкновенный четверг. Пораженный догадкой, я повернул к газетному киоску. Газеты на витрине датировались субботой.
Отсюда вытекало, что я пробыл в постели не ночь, а два дня и три ночи, ровно столько, за сколько мы с Нею заплатили в отеле. Подумав: "в постели", я не удержался от улыбки.
Сказав, что меня обуяла радость, я покривлю душой. Но боязни тоже не было. Втайне я уже ожидал этого.
У меня нет времени да и желания перечитывать написанное ранее, поэтому, видимо, повторюсь, упомянув, что мысль о безумии я отбросил еще до расставания с Наташей. О каком безумии могла идти речь, если мир, куда я возвращался утром, воспринимался мною — в магазине, в разговоре с сантехником или пришедшим перехватить червонец Леней — полностью адекватно. Другое дело — насколько мне хотелось в этот мир возвращаться.