«Вовремя явился, — оценил Антон свое положение. — Со списочком и за мотоциклом… Вот дураки!»
В небе за окном чуть пробивался рассвет, тихо бормотал моторчик в углу, и рыбы, как днем, плыли и плыли в лучах лампы, но комната с расставленными кое-как стульями, с чемоданом в углу, со съехавшим с дивана одеялом упорно хранила ночной, нереальный вид, и от этого услышанное и понятное в его тревожной сути не представлялось Антону определенно свершившимся, словно он проснулся и вспоминает неприятный сон.
Он натянул одеяло и повернулся на другой бок. Во дворе к магазину подъехала машина, шофер никак не мог подать задним ходом к дверям, и кто-то негромко подсказывал ему: «Лево, лево». Потом стали кидать ящики, звуки раздавались размеренно, похожие на хлопки, и глаза сами закрывались, потянуло в дрему.
Оттого Антон и не разобрал, когда за дверью снова заговорили. Приподнялся над подушкой, но этого и не требовалось — спор Томки с Толиком шел в полный голос.
— Я люблю его, слышишь! Люблю! И он…
— А что же раньше было? За меня-то зачем пошла? Чтобы московскую прописку получить?
— Негодяй!.. До чего же ты ничего не понимаешь!
Томка заплакала. Антону стало не по себе. Посветлевшее небо почти совсем вернуло комнате дневные очертания, а всхлипывания сестры за тонкой стенкой окончательно убедили, что все происходящее не сон и что на ближайшие дни, по крайней мере, уже не вернешь ни спокойно-доверительных отношений с родичами, ни уверенности в разрешении собственных забот. Больше того, с рассветом в его собственную, Сухарева, жизнь входила новая и трудная забота, от которой можно было и отмахнуться, но он бы никогда не позволил себе такого.
Слова Толика о московской прописке больно ужалили — у пензяков своя гордость, и за сестру следовало заступиться. А зятя Антон не только уважал, но и любил, вообще считал, что как муж он для Томки предел, наивысший возможный жизненный шанс. Да и то, что расторжения брака требовал не Толик, а Томка, вроде бы уличало в неверности и его, Антона. Ставилось под сомнение жившее в многочисленных, рассеянных по России семьях Сухаревых убеждение, что, несмотря на спутники, сборные дома, транзисторы и прочие новшества века, принимать решения, выходящие за пределы обыденного меню, может мужчина, муж, а женщина в роду Сухаревых имеет право лишь на одно решение — чьей женой стать раз и навсегда. Антон гордился, что он Сухарев, и Томка, бросая вызов Толику, бросала вызов и ему, Антону.
Вот как сложно все выходило! Захотелось встать, открыть дверь в спальню и оборвать сестру, чтобы не блажила. Так бы он оборвал свою Аню, и с сестрой так поступал, командуя в большом и малом, когда они росли вместе, и лишь годы, проведенные врозь, Томкина нынешняя жизнь и присутствие Толика мешали поступить так, как Антон хотел, как считал правильным.
И на грех еще, за стеной опять все утихло, даже Томкины всхлипывания, — оставалось лежать, смотреть в совсем уже заголубевшее небо и думать, перебирать в памяти прошлое, выискивать, что же могло привести к этой вздорной, бессонно-тревожной ночи.
В первый после училища отпуск Антон заявился, как водится, домой, в Пензу. С Аней он уже зарегистрировался, она была в положении, располневшая и пугливая, гулять выходила только во двор, в крохотный цветничок под окнами, и подолгу шепталась со свекровью, еще по письмам Антона, еще по фотокарточкам с лаской признавшей невестку и теперь прочно взявшей ее под свое покровительство. Антон носился по городу, разыскивал школьных приятелей и возвращался домой, по понятиям Сухаревской семьи, поздно, то есть когда вечер переваливал за десять часов. Однажды, сидя в такое время в кухне и доедая согретый матерью ужин, он вдруг спросил, словно бы спохватившись: «А Томка где?» Мать отвернулась от плиты, удивив Антона виноватостью взгляда: «Так ведь ухажер у нее, Антоша. Взрослая у нас Томочка, пора ей».
Сестра была на четыре года моложе Антона, да еще три училищных он, в сущности, не видел ее — вот она и представлялась девчонкой. Но, когда внес вслед за медленно шествовавшей Аней чемоданы, когда расцеловался с матерью и с отцом, взору его предстала худенькая девица с высоко взбитой прической, в белой кофточке и такой короткой юбчонке, что Антон мысленно охнул и подумал, как это отец терпит. Потом-то выяснилось, что отец не раз уж, еще когда Томка училась в девятом и в десятом, выбрасывал коробочки с тушью, щеточки и кисточки, но после десятого Томка устроилась ученицей в парикмахерскую, быстро выбилась в мастера и при очередной схватке за свою парфюмерию заявила отцу, что, если он еще прикоснется к какой-либо вещи на столике под трюмо, она выкинет все его напильники, дрели и молотки, потому что гребень и ножницы — такие же инструменты, и пусть он больше не пристает со своими представлениями о красоте, ибо делать людей по-современному красивыми можно, лишь будучи современной самой. Отцу, поскольку он уважал всякое ремесло, оставалось трахнуть об пол тарелку, а то, что нет ничего красивее для девушки, чем коса, он уже доказывал своему напарнику на тепловозе, где-нибудь под Рузаевкой.