Панталоны надели на Пенрода и прикрепили к чулкам английскими булавками; миссис Скофилд и Маргарет решили, что издали это будет не слишком заметно. Пенроду было строго-настрого приказано не наклоняться, после чего его обули в туфли на кожаной подошве, в которых он ходил на уроки танцев. К спектаклю туфли украсили большими красными помпонами.
– Но если мне нельзя нагибаться, – возразил сэр Ланселот-дитя, и в голосе его звучала ярость, – как же я буду вставать на колени, когда…
– Как-нибудь встанешь! – перебила его миссис Скофилд, не разжимая рта, потому что во рту она держала булавки.
На тонкую шею Пенрода нацепили что-то с рюшками и прикололи несколько бантов. Потом Маргарет густо напудрила ему волосы.
– Нет-нет, все правильно, – успокоила она мать, которой последнее действие показалось несколько чрезмерным. – Я видела на картинах. Во времена колониальных войн все офицеры пудрили волосы.
– Но, по-моему, сэр Ланселот жил гораздо раньше колониальных войн, – не очень уверенно возразила миссис Скофилд.
– Ну и ладно, – решительно отмела ее сомнения Маргарет. – Никто об этом и не задумается. Тем более, миссис Лора Рюбуш. Думаю, она не очень-то в этом разбирается, хотя, конечно, – добавила она, вспомнив о Пенроде, – пьесу она написала замечательную. Стой смирно, Пенрод! – одернула она автора «Гарольда Рамиреса», который в это время начал изображать нечто напоминавшее судороги. – К тому же, – продолжила она прерванную мысль, – пудреные волосы кого хочешь украсят. Даже наш Пенрод похорошел. Ты посмотри, мама, его просто не узнать!
В другое время восклицание сестры, быть может, не на шутку обидело бы Пенрода. Но сейчас, услышав его, он даже несколько приободрился, и, не имея возможности поглядеться в зеркало, которого не было поблизости, Пенрод представил себе нечто среднее между пышными одеяниями актеров в постановке «Двенадцатой ночи» Шекспира с участием мисс Джулии Марло и портретами Джорджа Вашингтона. Это его вполне удовлетворило.
Обрадовал и меч; его одолжил сосед, который был членом общества «Рыцарей Пифии». Меч прикрепили к поясу, потом облачили Пенрода в мантию – старую накидку для гольфа Маргарет. Теперь на нее нашили пушистые кружочки из ваты, а кроме того украсили большим крестом, материалом для которого послужила та же красная байка. Фасон и украшения мантии были навеяны изображением крестоносца на какой-то рекламе, опубликованной в газете. Мантию тоже прикрепили к плечам Пенрода или, точнее, к плечам бывшего верха от платья миссис Скофилд, английскими булавками. Сзади она свисала до самых пят, спереди же ничто не мешало созерцать рыцарский костюм как в целом, так и в малейших деталях. Теперь, наконец, Пенроду разрешили подойти к зеркалу.
Это было стоячее зеркало, и увидев себя в полный рост, Пенрод немедленно ощутил весь трагизм своего положения. Подросток менее поэтичный и возвышенный, возможно, не обратил бы особого внимания на некоторые несуразности костюма. Но перед зеркалом стоял Пенрод, и сила гнева его была, по меньшей мере, равна извержению вулкана.
Возьмите «Тружеников моря» великого Гюго. Прочитав сцену с рыбой-дьяволом, вы получите какое-то представление о том, что за сражение происходило в доме Скофилдов. Однако и Гюго, доживи он до наших дней и вознамерься описать полчаса, которые последовали после того, как Пенрод увидел себя в зеркале, должен был бы изрядно поломать голову над образами. Даже сам мистер Уилсон, подлый, но красноречивый враг Гарольда Рамиреса, тут наверняка зашел бы в тупик. Все выразительные многоточия мистера Уилсона были детским лепетом в сравнении с чувствами, которые заклокотали в груди Пенрода после того, как у него не осталось сомнений: любящие родственники выставляют его на публичное осмеяние; они хотят, чтобы он вышел на сцену в какой-то штуке от платья матери и в чулках сестры!