Выбрать главу

Он понятия не имел, сколько времени. Догадывался только, что уже слишком поздно. Или слишком рано. В общем, самое неподходящее время, чтобы проснуться. Вернее, чтобы спать. В это время нужно заниматься совсем другим делом. Нужно пить.

В кармане брюк завибрировал мобильник. Он понял: от этого он и проснулся. Как будто ночная бабочка отчаянно бьет крыльями об освещенное окно. Харри выудил из кармана телефон.

Харри Холе медленно шагал к Санктхансхёуген. Головная боль давила изнутри на глазные яблоки. До указанного Мёллером адреса было рукой подать, и Харри, рассудив, что прогулка прочищает мозги, побрызгал лицо водой, отыскал в бельевом шкафу несколько бутылок, в одной из которых даже нашелся глоток виски, и оправился пешком. Прошел мимо бара «Андеруотер». С четырех до трех. По понедельникам — с четырех до часу. Воскресенье — выходной. Здесь он не был завсегдатаем — любимый «Скрёдер» находился на соседней улице, — но в голове у Харри (как и у большинства алкоголиков) была особая картотека, куда автоматически заносился каждый кабак и график его работы.

Харри улыбнулся отражению в черном окне: «В другой раз».

На углу он повернул направо и пошел по Уллеволсвейен, улице для машин, а не для людей. Привлекательного в ней было мало — разве что тень на правой стороне в жаркие дни.

Заметив нужный номер дома, Харри остановился и посмотрел на здание.

На первом этаже была прачечная с красными стиральными машинами. Листок на двери сообщал, что открыта она с 8.00 до 21.00, цена на сушку снижена — всего 30 крон. Перед одной из работающих машин сидела смуглая женщина и смотрела куда-то в пустоту. Рядом с прачечной красовалась витрина с надгробными памятниками, а еще дальше — над гибридом закусочной и лавки коробейника — зеленая неоновая вывеска — «Кебабный двор». Харри оглядел грязный фасад. Краска на старых рамах потрескалась, но, судя по эркерам, над четвертым этажом располагались новые мансарды, а над недавно установленными звонками возле входной железной двери была камера слежения. Деньги в этом городе медленно, но верно текли с запада на восток. Харри увидел напротив верхней кнопки имя Камиллы Луен и позвонил.

— Да? — отозвался динамик.

Мёллер предупреждал, но Харри все равно вздрогнул, услышав голос Волера.

Он хотел ответить, но голосовые связки не слушались. Кашлянув, он предпринял вторую попытку:

— Холе. Открывайте.

Дверь зажужжала, и Харри взялся за шершавую чугунную ручку.

— Эй!

Он обернулся:

— Привет, Беата!

Рост Беаты Лённ был ниже среднего, волосы короткие, русые, глаза голубые. Не красавица, не дурнушка. Во внешности Беаты Лённ не было ничего, что привлекло бы чье-нибудь внимание. Вот разве одежда — белый комбинезон, похожий на скафандр.

Харри придержал дверь, пока Беата буксировала железные чемоданы.

— Ты только что пришла? — Харри старался не дышать на нее, когда она проходила мимо.

— Нет, надо было вернуться в машину за этим вот барахлом. Мы тут уже с полчаса. Ударился?

Харри потер шрам на переносице:

— Что-то вроде.

Он прошел за ней и очутился на лестнице.

— И как там наверху? — спросил он.

Беата поставила чемоданы перед лифтом и бросила быстрый взгляд на Харри.

— Я думала, твой принцип — «Сначала посмотри сам, потом спроси других». — И она нажала на кнопку вызова рядом с зеленой дверью.

Харри кивнул. Беата Лённ была из тех представителей вида гомо сапиенс, кто запоминает все. Она могла выдать подробности уголовных дел, о которых Харри давно забыл и которые были закрыты еще до того, как Беата поступила в полицейскую академию. Кроме этого у нее была феноменальная память на лица. В свое время она прошла обследование и потрясла психологов этой особенностью. Потому неудивительно, что она помнила все до мельчайших подробностей, что слышала от Харри в прошлом году, когда по городу прокатилась волна ограблений и им довелось работать вместе.

— Да, я предпочитаю доверять собственным впечатлениям, когда впервые оказываюсь на месте преступления. — Харри вздрогнул, когда сверху внезапно громыхнул лифт, и начал искать в карманах сигареты. — Но я не думаю, что буду заниматься этим делом.

— Это почему?

Харри не ответил. Вытащил из левого кармана джинсов смятую пачку «Кэмела» и выковырял из нее окурок.

— Ах да, припоминаю, — улыбнулась Беата. — Ты же рассказывал весной, что вы собираетесь в отпуск. Кажется, в Нормандию? Везунчик…

Харри сунул бычок в зубы. Вкус — преотвратный. И больной голове это вряд ли поможет. Поможет только одно. Он покосился на часы. «Понедельник — с четырех до часу…»

— С Нормандией не получилось, — сказал он.

— Да?

— Да. И вообще не из-за этого. А из-за того, кому это дело поручено и кто ждет нас наверху. — Он затянулся и кивнул в сторону верхних этажей.

Беата пристально на него посмотрела:

— Да не зацикливайся ты на нем, Харри.

— Не зацикливаться, говоришь? — Харри выдохнул дым. — Он делает людям больно, Беата. Не мне тебе рассказывать.

Беата покраснела:

— Мы с Томом встречались совсем недолго, Харри, вот и все.

— Не тогда ли ты ходила с синяками на шее?

— Харри! Том никогда… — Беата осеклась, поняв, что повысила голос. Но эхо ее слов не достигло верхних этажей: его перекрыл глухой грохот приехавшего лифта. — Не любишь ты его, — уже тише сказала Беата, — вот и придумываешь. На самом деле у Тома есть положительные качества, о которых ты и не догадываешься.

— Хм… — Харри затушил окурок о стену.

Беата открыла дверь лифта и вошла.

— Ты не со мной? — Она посмотрела на Харри.

Тот стоял и стеклянными глазами смотрел на что-то. Лифт. Дверь, которую нужно открывать самому. Черная железная решетка, которую закрывают за собой, прежде чем лифт тронется. Снова крик. Немой крик. Харри покрылся потом. Глотка виски оказалось недостаточно.

— Что-то не так? — спросила Беата.

— Да нет, — сипло ответил Харри. — Просто не люблю старые лифты. Я лучше пешочком.

Глава 4

Пятница. Статистика

В доме действительно было две мансарды. Дверь одной из них была открыта, но поперек дверного проема была прикреплена оранжевая лента полицейского заграждения. Харри пришлось согнуться пополам, а когда он выпрямился во все свои сто девяносто два сантиметра, то чуть не упал — так закружилась голова. Гостиная. Дубовый паркет, косой потолок с окнами. Жарко, как в сауне. Небольшая квартира была обставлена в духе минимализма — совсем как его собственная, но на этом сходство заканчивалось. Тут стоял ультрамодный диван из «Хильмерс Хус», стол из «R.O.O.M.» и маленький пятнадцатидюймовый телевизор «Филипс» из прозрачного пластика холодного голубоватого цвета, который отлично сочетался со стереосистемой. В открытые двери Харри увидел кухню и спальню. Всё. Было на редкость тихо. У кухонной двери, скрестив руки и раскачиваясь с пятки на носок, стоял полицейский в потной насквозь униформе и, подняв одну бровь, изучал Харри. Когда тот потянулся за удостоверением, полицейский криво улыбнулся и покачал головой.

«Все узнают обезьяну, — процитировал про себя Харри. — Обезьяна — никого».[4]

Он провел рукой по лицу:

— Где следственная группа?

— В ванной. — Полицейский кивнул в сторону спальни. — Лённ и Вебер.

— Вебер? А что, пенсионеров теперь тоже привлекают?

Полицейский пожал плечами:

— Сезон отпусков.

Харри посмотрел вокруг и вспомнил:

— Позаботьтесь о том, чтобы оградили лестницу и дверь на улицу. Люди ходят туда-сюда.

— Но…

— Это часть места преступления. Ясно?

— Я понимаю… — скрипучим голосом начал полицейский, и Харри понял, что двумя предложениями только что нажил себе на службе еще одного врага. Список был уже длинный. — Но у меня четкое указание…

— …стоять здесь, — донеслось из спальни, и в двери показался Том Волер.

Хотя он был в черном костюме, ни капельки пота не было на лбу под прилизанными темными волосами. Том Волер был красивым мужчиной. Ростом чуть пониже Харри, но многие бы сказали обратное. Может быть, из-за его гордой осанки или непринужденной самонадеянности, которая не только нравилась окружающим, но и заражала их уверенностью: они чувствовали, что находятся на своем месте, подчиняясь приказам Волера. А может, красавцем он казался из-за выдающихся физических данных: никакой костюм не мог скрыть, что его владелец пять раз в неделю толкает штангу и занимается карате.

вернуться

4

Фраза принадлежит норвежской журналистке и социологу Хильде Хёуаланн.