Можно ли палубную ситуацию, где 50 или 100 воль (были и 100-весельные корабли), способностей мыслить, принимать решения отчуждены в голову повелителя, а физические потенции повелителя многократно усилены исполнителями, рассматривать и как начало и как естественный тренажер навыков теоретического мышления? На наш взгляд, можно. Дело-то ведь не только в уважении к прошлому, не в чистом интересе к великому культурному событию, которое изменило мировоззренческие ориентиры, надолго задало вектор или, если угодно, “место точек” возможных мировоззренческих синтезов и область логико-категориальных средств их реализации: “Сколькими способами сказывается, столькими способами и означает себя бытие” [17. 1017b]. Нус Анаксагора, демиург Платона, перводвигатель Аристотеля, пишущий Книгу природы посленикейский Бог христианства, отрешенный от дел мира сего Бог кальвинистов — все это варианты повелителя, пересаженного с палубы пиратского корабля на небо, но не теряющего в таких перемещениях монопольного права представлять слово во вселенском комплексе “слово — дело”. Но суть и в том также, что мы сегодня явно теряем способность критически отнестись к возможностям теоретического мышления, пытаемся по инерции взвалить на теоретическое мышление явно непосильные для него задачи, упорно продолжаем искать всесильный “язык Адама”, который обеспечивал бы нам и власть над природой, и единство знания о природе.
(Э.Ласло, последователь и продолжатель идей теории систем Л. фон Берталанфи, пытаясь проинтегрировать мир по основанию систем, вынужден вводить и принимать на веру четыре постулата — два основных и два дополнительных: а) мир существует; б) мир хотя бы в некоторых отношениях разумно упорядочен (открыт для рационального познания); в) мир разумно упорядочен в отдельных областях; г) мир разумно упорядочен как целое [18. 162].)
Нетрудно понять, что за тремя последними постулатами должна скрываться самостная надчеловеческая сущность очередного палубного повелителя, на этот раз знатока теории систем.)
В этих современных условиях обращение к началу, к палубе пиратского корабля даст, по нашему мнению, возможность критически оценить современную ситуацию.
Палубная ситуация, как она представлена у Гомера, в какой-то степени закрыта для европейского понимания мифом, традиционным способом мысли, который вынуждает богов-покровителей участвовать в деятельности профессионалов, особенно профессионалов-новаторов. Но, с одной стороны, строгое традиционное распределение по “портфелям” власти и ответственности богов-покровителей у Гомера уже в достаточной степени нарушено, и боги у него вовлекаются в явно непрофессиональные ситуации.
(Естественная покровительница плотника Одиссея Афина помогает ему во множестве ситуаций, не имеющих отношения к профессии. Например, в беге-соревновании с Аяксом и Антилохом Одиссей едва не упускает победы. Тогда он обращается к Афине: “Дочь Эгиоха, услышь! Убыстри, милосердая, ноги!” И Афина тут же перевертывает ситуацию в пользу Одиссея: “Вдруг на бегу поскользнулся Аякс: повредила Афина — в влажный ступил он помет, из волов убиенных разлитый” [12. XXIII, 770—775].)
С другой стороны, историку приходится постоянно помнить о тезаурусе эпохи. У Гомера не было других опор для объяснений; он объяснялся на языке мифа с той же естественностью, с какой реформаторы и революционеры XVII в., восставая против “языческой схоластики” католической церкви и требуя ее замены в функции учебника истинно христианской Книгой природы, вынуждены были говорить на языке теологии.
(Бэкон, например, так объяснял общие цели и задачи великого восстановления: “Ведь человечество направляет все свои силы на то, чтобы восстановить и вернуть себе то благословенное состояние, которого оно лишилось по своей вине. И против первого, главного проклятия — бесплодия земли („в поте лица своего будете добывать хлеб свой“) оно вооружается всеми остальными науками. Против же второго проклятия — смешения языков оно зовет на помощь грамматику” [19. 333].)