Я закинул ногу на ногу и попросил пирожок. Думаю, поем, отвлекусь…Поел — не отвлекся.
Надя смотрела на меня так, будто между нами уже все состоялось.
— Ладно, — говорю, — мне пора.
Мы встали.
— Нет, это ты здорово придумала — Наденька, Володенька… Когда г’еволюцию делать будем?
Она засмеялась. Я прижалась ее губы к своим. Грудь ее, между прочим, умещалась в моей ладони. После родов, наверное, уже не уместиться, подумал я. Странные мысли приходят в голову.
Один пирожок, кстати, я донес до казармы. Скормил его Ваське Федулаеву.
— Юрка, женись! — сказал Васька с энтузиазмом. Последний, крупный, глоток выдавил из него слезу.
— Только не из-за харчей, — ответил я.
Юношеский максимализм все-таки давал себя знать.
Связи с женщинами всегда складываются несколько сейсмически. Лично меня это удручает — неясно даже какой темп выбрать.
— Ты главное на шаг не переходи, — учил меня Игорь Сушков, — вбежал, трахнулся и сразу выбегай.
Практичная голова Сушкова напоминала топор. Анфас не просматривался — все ушло в профиль. Я даже удивлялся: как это у него на лице умещаются два глаза! Самое главное — для чего? Если хозяин почти все время спит. Пробуждение для Сушкова означало самоволку. Или наоборот.
Дед этого наследного пензяка был в то время, кажется, замминистра внешней торговли Союза. Своих сыновей он называл былинно — Руслан, Рагдай, Ратмир. Творил, что называется, на уровне Александра Сергеевича. Не исключительно, что отчеты о международных конференциях он начинал словами «Я помню чудное мгновенье». Собственно, это было бы справедливо… Потом, на заре перестройки, его вроде бы разоблачили. Дача, если верить газетам, была завалена импортными шмотками. Многое оставалось даже не распакованным. Налет девственности и пыли вызвал обморочное чихание у работников органов.
Сушков показывал нам цветные фотографии деда. Ласковое солнце Адриатики щурило его глаза. Рядом с яхтой, в броне курортного загара он держал коктейль, из стакана торчала розовая соломинка. Ожидать в таких условиях подвижнической работы во благо какой-то там внешней политики, по-моему, нонсенс. Все равно, что из рекламы выдаивать Достоевского.
Почему Ратмир, отец Игоря Сушкова, пошел в военные, а не в дипломаты, было более-менее понятно. Деда тогда еще фотографировали в позе мореплавателя. По поводу Игоря мы плебейски недоумевали — верный шанс, МГИМО, карьера, Острова зеленого мыса. На худой конец…
— Дед предлагал, — говорил в полудреме Сушков, — но там учиться надо. Это ж вредно…
Марксизм вызывал у него отторжение на стадии ленинских заветов. На самоподготовке, просыпаясь, Сушков рассуждал о необходимости внедрения надувных подушек для более эффективного обучения курсантов. К экзаменам готовился контактным методом, положив голову на конспект. Разумеется, на чужой.
Он был энтузиаст сна. Вдохновение его было безгранично. Фраза «Сушков спит» звучала глуповато. Что еще он мог делать? Странно, что в моем рассказе он вообще заговорил. В этом есть что-то неправдоподобное. Кроме темы — женщин Сушков любил. Говорил о них ласково и мечтательно. Груди называл «сисичками». После разрыва с очередной пассией начинал давать советы, звучали они хамовито.
Меня с Надей видел пару раз. После чего испытывал некоторое оживление. Днем в частности спал минут на десять меньше обычного. Перед отбоем спрашивал о женитьбе. Недели через три это прошло — рефлекс новизны уже не срабатывал.
Визиты Нади к тому времени приобрели ритм тахикардии.
Начинки пирожков менялись все реже. В разговорах наметилась какая-то семейная нота. Надина мама передавала мне приветы. От встреч, как от утраченной веры, за версту несло ритуалом.
Я понимал: Надя хочет замуж. Не понимал только, почему за меня. Допустим, девственность, рассуждал… Это иногда привлекает. Особенно в мужчине. Хотя, конечно, предрассудки… «Муж — девственник» звучит как название порнофильма с криминальным уклоном. Нечто фрейдистское.
Сижу — размышляю. Перед глазами конспекты первоисточников. Прочесть можно одни названия. Слово «Ленин» выглядит паролем. «Материализм и эмпириокритицизм» — разомкнутыми объятиями.
— Что это у тебя? — спрашивает шепотом Вовочка Новиков.
— В смысле? — говорю.
— Чего «в смысле»? — это ж философия. Вроде бы…
— Ну?
— Чего «ну» — у нас же история партии! Ты вообще где их взял?
— В восьмом взводе, — говорю.
— Я, — говорю, — тебе покажу того, кто мне эту гадость подсунул. Ты его вырубишь.
Вовочка у нас кэмээс по боксу. Весовая категория до 51 килограмма. Крупняк! Любимец полковника Амборяна. По совместительству мой командир отделения. Он, когда не на сборах, к учебе вообще-то активно относиться. Скучает, наверное… Может быть даже по полковнику Рохлину, который сейчас победно восклицает с кафедры:
— Кому — бублик, а кому — дырка от бублика. Это и есть демократическая республика!
Фраза, в общем, регулярная, как Красная Армия. Лекции по истории КПСС без нее теряют смысл. Октябрь семнадцатого, например, принципиально непостигаем. А так — с дыркой — все понятно. И зажигательно, как у Геббельса.
Все-таки, думаю, чего ж она — за меня? Надо бы выяснить. Тем более, что я в основном не против. Ну, детали там… Скажем. Хорошо бы тесть генерал. Или она сама — иностранка. Японка, например.
— Слушай, — говорю Вовочке, — а хорошо, когда жена японка или хотя бы ее отец генерал, а?
— Не понял, — напрягся Вовочка. — Это что, дочь самурая?
— Приблизительно, — говорю.
— Разница религий — это не так просто.
— Каких религий, Вован! У нас история партии. Сказали тебе про дырку от бублика — сиди и кайфуй.
— Все равно, я бы не решился, — стойко ответил Вовочка.
— Тебе никто и не предлагает.
Сзади послышалось шумное зевание и недоуменный вопрос Сушкова
— Вась, ты чего не спишь? Спи, Вася. Давай спать вместе.
— Извращенцы, — предположил Вовочка.
За всем этим перешептыванием Надя вдруг показалась далеким лыком, вплетенным в строку «До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага…» Мотив гибели — скрытая мелодия любви. Тема — для поп- музыки…
Последняя наша встреча с Надей была чем-то вроде церемонии смены караула. Мы не виделись два с половиной месяца. В учебный центр она написали мне три коротких письма. В ее грамматические ошибки было трудно поверить. Восклицательные знаки были расставлены с частотой штакетника. Я не ответил. Перед самым моим отъездом в отпуск она звонила с КПП — я не подошел, не попрощался. И никаких угрызений совести! Стыд, как дуэль, измеряется шагами. Я же уехал слишком далеко. А расстояния стимулируют к другому — к свободе в координатах плутовского романа.
Когда жена меня недавно спросила:
— Ты бы смог мне изменить?
Я ответил:
— Только на курорте!
Раньше, кстати, я отвечал иначе, примерно так: если любишь — не изменишь, если нет — то какая же это измена? Поразительная нечувствительность к разнице понятий «время» и «времена».
Ладно…
Пензенское артучилище после отпуска казалось тюрьмой народов. Каждый втирал очки другому, что ему очень весело. Дальним рассказывалось о сексе, ближним — о любви. Ближним, я убедился, всегда приходится тяжелее.
Мы сидели с Савиным в ленкомнате. Я показывал фотографию Галины. Чернобровая, черноокая, с такими правильными чертами лица, что, казалось, его в любой момент можно сложить пополам.
— Идеал женской красоты, — расплылся Савин. Когда он улыбался, хотелось дать ему овса.
— Ну. Рассказывай!
Рассказывать собственно, было нечего. Встреча на пляже. Отчаянная храбрость застенчивого человека. Приглашение в кино. Парочка прогулок к скверу у завода. Моя болтовня. Ее молчание. Мое объятие. Ее отстранение. Мои стихи. Ее вздохи. Вялое прощание. Фотокарточка с сухой, как сено, надписью на затылке. Предчувствие, что тебя не любят.