— Ты был рядом, я помню. Ты должен был видеть, как она умерла, и кто её убил.
— Вокруг был хаос, — Бен выпрямляется по стойке. — Много людей, все кричали, и…
Я хватаю Бена за локоть, заставляя чуть податься вперёд, на меня.
— Я видела только дыру в её животе. И кровь… Она была на ней, на мне, её запах бил в нос…
— Слава…
— Бен, пожалуйста, — я сильнее сжимаю пальцы. Даже если Бену и больно, он никак этого не показывает. — Если бы Марк умер на твоих руках, ты бы не хотел сложить кусочки воедино и понять, как всё случилось?
Поджав губы, Бен кивает.
— Это была химера с длинными жёлтыми когтями. Она насквозь проткнула ими живот Лии, у неё не было шансов пережить такое ранение.
Выдыхаю и прикрываю глаза. Мне должно было стать лучше, ведь теперь я знаю, что, даже если бы осталась, Лия бы не выжила, но, похоже, независимо от ответа, я не была готова к правде.
— Ты в порядке?
Открываю глаза. Лицо Бена размыто. Когда я начала плакать?
— Передо мной дважды умирали любимые люди. Как думаешь, я всё ещё смогу когда-нибудь быть в порядке?
— Не сейчас, — отвечает он чуть погодя. Всё время молчания я рассматриваю его лицо: растерянное то ли от попытки подобрать нужные слова, то ли от необходимости этого разговора, оно явно не принадлежит Бену, с которым я знакома. — Но когда-нибудь обязательно.
Казалось бы, куда чувствовать себя ещё хуже, но я вспоминаю, что Бен потерял дедушку и лучшую подругу. Если кто и знает хоть что-то о том, как перестать жить прошлым, где любимые ещё живы, так это Бен.
— Сколько тебе понадобилось времени? — спрашиваю я.
— Счёт всё ещё идёт.
Я всхлипываю, качаю головой. Не знаю, что это значит, просто пытаюсь поставить точку в разговоре, пока всё не зашло так далеко, что остановить себя от ещё пущих откровений уже будет невозможно.
— Каждый раз, когда мы остаёмся вдвоём, случается это, — произносит Бен. Свободной рукой он разжимает мои пальцы на своём локте. — Откровения, философские изречения. С завидным постоянством ещё и мысли о суициде!
— Не очень круто, — с трудом, но говорю я. — Это выставляет нас слабыми.
— Это даёт нам преимущество перед теми, кто держит всё в себе. Такие люди могут сломаться в неподходящий момент. И чтобы этого избежать, иногда стоит делиться тем, что на душе…
— Говорит тот, кто разговорам предпочитает попытки выбить из груши весь наполнитель.
Бен улыбается, касаясь при этом уголка губ кончиком языка. Обычно он так не делает: его улыбка кроется где-то с одной стороны лица, правой или левой в зависимости от фактора мне неизвестного.
Возможно, от позы или настроения.
А это, должно быть, привычка Алексея.
— Для каждого разговора просто нужна целевая аудитория, — продолжает Бен.
— И наша…?
Я не могу произнести «ты и я», как ни стараюсь. Фраза эта, может, ничего и не значит, но разум трактует её как попытку привязать к себе ещё кого-то смертного, уязвимого, способного кануть безвозвратно, оставив очередную насечку: «Когда-то здесь был тот, кого я любила» на израненном сердце.
— И наша не самая паршивая, как мне кажется.
То, что я выдавливаю из себя, едва ли можно назвать улыбкой. И Бен, брови которого хмурятся, образуя морщины на переносице, становится этому подтверждением.
— Ладно, — говорит Бен и выдыхает так долго, что даже я рефлекторно начинаю ощущать нехватку кислорода в лёгких. — Я собираюсь кое-что сделать, но учти — ничего личного. И не принимай на свой счёт, это всё просто дурацкая доброта Алексея.
Бен подходит ближе, несмело расставляет руки в стороны и заключает меня в объятия. Целую секунду, кажущуюся мне бесконечностью, я просто пытаюсь переварить происходящее и понять, куда делись слёзы.
А затем запоздало обхватываю плечи Бена в ответ. Чтобы обнять меня, ему пришлось нагнуться — Алексей выше него, а Аполлинария моего роста.
Сейчас прозвище «коротышка» хотя бы обосновано.
Отстраняясь, Бен не делает ничего в стиле Бена из нашего времени: не морщит нос от отвращения, не говорит, что это был худший момент в его жизни и не предупреждает, что в следующий раз, когда мы будем находиться так близко к друг другу, я буду в его смертельном боевом захвате и, вероятно, со сломанной шеей. Он просто скользит взглядом по моему лицу, ощупывая его, а затем возвращается к поискам зацепок в комнате.
Я смотрю на Бена, но вижу Алексея; смотрю на Алексея, но пытаюсь подольше задержаться на Бене. Оба вызывают во мне странные чувства. Мой разум и сердце Аполлинарии, до этого совершающие хоть и жалкие, но всё-таки попытки противостояния, сейчас наконец смогли прийти к чему-то общему.