— Не открывайте, — химера машет головой.
Я слышу характерный скрип костей и запах крови. Улыбаюсь химере в попытке его (или её?) подбодрить. Но выражение лица химеры не меняется — словно заморожено в вечном ожидании своей участи.
— Всё будет хорошо. Как тебя зовут?
— Брондберт.
— Хорошо, Бронберт, сейчас мы что-нибудь придумаем.
За спиной раздаётся глухой удар. Я оборачиваюсь с готовностью снова схватиться за пистолет, но это всего лишь Бен, неуклюже свалившийся вниз. Он поднимается на ноги, пошатываясь, отряхивает штаны. Голубые огни фонарей в его руках при этом танцуют по стенам и клеткам, и мне удаётся разглядеть соседей Бронберта. Они выглядят не многим лучше, но, в отличие от моего нового знакомого, не обращают на нас внимания даже сейчас. Их взгляды, замутнённые и усталые, направлены куда-то перед собой. Я замечаю на шеях некоторых подобие ошейников: петли полых труб, петляющих по задним стенкам камер и стремящихся к потолку, по которым перегоняется чёрно-красная жидкость от закрытого чана на столе и обратно к химерам.
— Нашла что-ни… Твою ж мать!
Бен равняется со мной. Критичным взглядом осматривает узников, замечает трубы и особо заинтересовывается тем самым чаном. Подходит к нему, осторожно вытаскивает одну из трубок, скрывающихся в отверстии крышки. Ему на пальцы, пачкая рукав, попадает вязкая жидкость.
— Что это? — спрашиваю я.
— Хотелось бы мне сказать, что томатный сок или креп-суп, но… — Бен морщит лоб. Принюхивается к алой жидкости у себя на пальцах. — Да, и даже не гуашь.
— Просто скажи это!
— Кровь! — восклицает Бен громче, чем нужно. — Чёртова кровь варится в этой чёртовой кастрюле в чёртовом подвале чёртовой аптеки, принадлежащей чёртовому маньяку, который оторвёт нам наши чёртовы головы раньше, чем мы попытаемся его остановить!
— Твой оптимизм заразителен, — говорю я, возвращаясь к замку.
Беру пистолет и принимаюсь наносить удары рукоятью по железу. Бить приходится долго, и раньше, чем даёт трещину злополучный замок, начинает болеть запястье.
Последний удар, и звон металла сообщает мне о первой победе.
— Ну вот, — говорю я, открывая решётку. — Бронберт, ты можешь выходить.
Химера косится на открывшееся пространство как на что-то потенциально опасное для жизни. И вместо того, чтобы сделать, как говорю я, она пятится назад, цепляясь рукой и лапой за железные прутья за спиной.
— Не стоило открывать, — Бронберт качает головой. — Не стоило.
Сейчас, когда он виден мне чуть лучше благодаря фонарям, которые принёс Бен, я понимаю, что передо мной парень… Или тот, кто когда-то был им.
— Почему?
— Я голоден. Очень голоден.
— Слава, — зовёт Бен. — Забыла, чем Христоф и Влас кормили своих химер?
Плотью.
Бронберт трясётся всем телом. Я разрываюсь между желанием спасти его и наконец выстрелить, избавив его от мучений.
— Ты знаешь, куда ушёл Христоф? — спрашиваю я.
Бронберт жмёт плечами (или мне так кажется; уже сложно отличить его перманентную трясучку от обычного незнания).
— Ты сюда поговорить пришла или разобраться? — спрашивает Бен.
— Мы можем сделать и то, и то, — отвечаю я. — Бронберт, ты пойдёшь с нами.
Я протягиваю ему руку. Меня ждут мгновения перед тем, как события пойдут по одному из двух путей: либо Бронберт вцепится в моё предплечье, и тогда всё будет кончено, либо он сумеет совладать с тем, кем стал, отыскав где-то внутри себя остатки того, чем он когда-то был.
— Откуда ты родом, Бронберт? — продолжаю я, пока тот не принял решение. — Кто ты?
— Индра, — произносит Бронберт. — Был индрой. Кто я сейчас, и сам не знаю.
Индра… Ничего такого я не помню. Вопросительно гляжу на Бена.
— Вы же закрыли свой мир от нашего, — говорит Бен удивлённо. — Как ты здесь оказался?
— Закрыли от вашего, но проходы в другие миры остались, в том числе и в Волшебные земли, которые с вами связаны. Я…
Бронберт обрывает сам себя, плотно поджимая губы и закрывая глаз. Его дыхание сбивается, становится рваным и частым. Бен хватает меня за кофту на спине и тянет назад.
— Если он сейчас нас сожрёт, я достану тебя на том свете, — говорит он.
— Я не верю в рай, ад и прочую чепуху, чтоб ты знал, — парирую я.
Вспоминаю об оружии я внезапно, когда рука уже сама тянется к нему на поясе.