Тот тихо так, как показалось Курину, даже ласково, послал его дояркам дойки дергать.
А больше и командовать-то Курину было некем.
- Не е е!!! Тыры - пыры, щас напьюсь! Один!!!
Он пошел, придерживая карманы пиджака, к машине, покрытой брезентовым тентом. Задний борт был открыт и завешен пологом. Можно спрятаться и от солнышка, и от лишних глаз. Да и обзор хороший. Он еще не забыл, что это он здесь, тыры - пыры, главнокомандующий!
Откинув полог машины, он забрался в кузов. Сел на лавку. Достал из кармана бутылку. Свернул пробку и, сделав из горлышка глоток, чуть не поперхнулся. Рядом, вытянув руки по швам, лежал тот самый солдатик. А подалее, раскинув руки, лицом вниз, синея куполами и крестами на спине, лежал урка - "вещая каурка". Сердце, как будто, остановилось. Хотелось убежать, улететь, испариться с этого места. Но предательская слабость охватила все тело. Оно просто не слушалось, отказывалось подчиняться. Куркин весь покрылся холодным потом. Ладони стали мокрыми, как будто были испачканы маслом. Даже бутылка чуть было не выскользнула из рук.
Немного придя в себя, он всмотрелся в лицо солдата. Что-то дрогнуло в его душе. Может, вспомнилась война?
Ведь Курин протопал по этому, ети её мать, Барбарискину плану, как корова по грязному шляху. Шлёпал по грязи, аж подмётки от сапожков солдатских отлетали, к ядрени - фени, как лузга от семечек. А шлёпал он по земельке родненькой... и совсем не родненькой, столько, тыры - пыры, что корова сдохнет, столько прошагамши...ползти-то она не может, курва рогатая... А он прошагал и прополз! В пехоте. От Сталинграда до Берлина.
- Хорошего в ней нет ничего, в войне! На войне, как в г...е! Это только в кино, тыры - пыры, все так красиво... даже смерть.
Он плеснул из бутылки на лицо солдата немного водки, вытащил из кармана тряпку и вытер кровь. Под носом еще цыплячий пушок... Курин посмотрел на копошащихся у храма саперов и подумал: "Ради чего все это, во имя чего? Во имя счастливой жизни при коммунизме, ети его мать?!! Вот она настоящая жизнь",- он посмотрел на солдатика, выпил глоток и произнес вслух:
- Была.
Поправляя ему гимнастерку, он вдруг увидел на шее два шнурочка. Отвернув ворот, обнаружил нательный крестик и ладанку с молитвой "Живые помощи".
- Мать, наверное, зашила, когда провожала сынка. Родину, тыры - пыры, защищать... Э-эх, етишкин дух!
Посмотрел на синий собор на хребте урки, на кресты. Подумал:
"Какой никакой, а тоже человек, хоть и падлюка, наверное". И еще раз внимательно посмотрел на его спину: "Во, тыры - пыры!!! Церква и правда похожа на нашу Троицу!"
Поставив бутылку на лавку, он расстегнул ворот рубахи, и вытащил из-за пазухи свой крестик. Держа его на ладони, глядя на зека, на его синие кресты на куполах, сказал вслух:
- А я чем лучше его? Такой же падлюка! Только подлее его! Он - то пришлый, а я крестился здесь... Э - эх, тыры - пыры, фанфан-тюльпан, он дурак, а я баран, - закрыв бутылку, он спрыгнул с машины.
- Все, командир - жопа до дыр, откомандывалси!
И не глядя на происходящее вокруг, взял из толпы, стоящей у пожарки, двух ребятишек Петра Яковлевича Мусина, пошел к нему домой.
Петр, тем временем, залез в дедов сундук и решил поискать во что бы чистое одеть его. Достал старый солдатский кисет. В нём он нашёл ордена и медали, пачку треугольных писем из дома на фронт, кремневую из винтовочного патрона зажигалку и всякую мелочь памятную деду.
В углу сундука лежал, завернутый в белоснежую простыню, сверток. Он, как и все вещи в сундуке, пропах нафталином. Петр развернул простынку. На верху лежал в косую линейку тетрадный листок. Красивым дедовским почерком была написана всего одна фраза: "Всё для погребения". Для Петра это оказалось открытием. ЖИВОЙ еще человек, так спокойно готовился к СМЕРТИ! Ему даже жутко стало. Не по себе.
В ворота постучали. Петр выглянул в окно и обомлел. Перед домом, держа за руки его ребятишек, стоял председатель. Открывая ворота, Петька ожидал грозного рыка, ругани. Но Курин тихо спросил:
- Не прогонишь?
Зайдя в избу, он, немного стесняясь, помялся, снял сапоги. Вытащил початую и цельную бутылки и молча поставил их на стол. Петр так же молча выставил из комода два граненых стакана, нехитрую закуску. Пододвинул председателю шаткий табурет. Курин сел. Плеснули на донышко и уставились на ребят. Те стояли на пороге в переднюю и круглыми глазами глядели на прадеда, который почему-то лежал на праздничном столе со связанными руками и ногами. Дети ничего не понимали, но стояли и плакали, боясь войти в эту самую переднюю.
- Нам-то, старшим, страшно, а каково ребятишкам? А?
Мужики поставили стаканы на столешницу, так и не выпив. У обоих на глазах помокрело. Что творилось в их воспаленных головах, не трудно, догадаться.
А вакханалия вокруг храма продолжалась. Хмурые саперы заложили взрывчатку в шурфы. Протянули провода и были готовы к подрыву. Разогнав людей и скот, командир роты дал неуставную команду:
- Давай!!!
Но у сержанта, который держал динамку, так тряслись руки, что он не мог сделать ни малейшего движения. Его будто сковало невидимыми цепями. Видя это, командир, оставив ругань на потом, сам взял машинку и еще более не по уставному, скомандовал сам себе.
-Ну, с Богом!
Зажужжала, как пуля, динамка, отжат рычаг, и... в вечерних лучах заходящего солнца величественная громада храма вздрогнула. Оглушительный грохот прокатился на многие километры до других сел и деревень.
Поднявшаяся пыль закрыла светило.
Земля тряслась,
Земля дрожала,
Земля стонала от боли!
А когда отзвучало эхо взрыва, ветер разогнал дым и гарь, перед глазами изумленных саперов предстала несокрушимая ТВЕРДЫНЯ! Цельный и невредимый, блистающий золочеными куполами, храм Святой Живоначальной Троицы.
Что творилось в умах и душах солдатиков, одному Богу известно. Народ, даже неверующий, ликовал. Ребятня хлопала в ладошки, прихожане крестились, клали поклоны и благодарили Господа за то, что Он не позволил порушить церковь! Все подумали, что взрывники уедут. Ведь, НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ же! Но не тут то было.
Командир саперов приказал заново закладывать взрывчатку. Он солдат! А для солдата приказ - дело непререкаемое. За невыполнение приказа последует строгое наказание, вплоть до расстрела. Это, конечно, в военное время, а в мирное - трибунал. У нас, как известно, от сумы да от тюрьмы не стоит зарекаться.