Они показывали Ревику Ревика — без масок, притворства, фильтров, историй, псевдо-мифологии или оправданий, которые он разработал для себя за годы.
Они показывали ему его собственный разум.
А потом просто сидели.
И ждали.
Они ждали и наблюдали, как Ревик реагирует на увиденное.
Время от времени они подходили к нему, обычно с добротой, часто со словами поощрения, иногда с мягким советом.
Бл*дь, это было невыносимо.
И всё же, как оказалось, терпение Предков превосходит даже его собственное.
Тут даже состязания не было.
В битве силы воли за душу Ревика, за его взгляды на мир, за его взгляды на самого себя… он определённо проигрывал.
Он честно не мог решить, хорошо это или плохо.
Глава 2. Вода на камень
Если уж на то пошло, с тренировочной сессии Ревик вышел ещё более злым.
Он ожидал, что останется один, хотя бы когда вернётся в свою монашескую келью.
Он жаждал одиночества, нуждался в нём к данному моменту, даже если это означало вернуться в ту бл*дскую пещеру без света и воздуха на остаток дня и вечера.
Он всё сильнее гадал, может, они затолкали его в такую крохотную келью нарочно, зная, что он клаустрофобик.
В этих пещерах существовали комнаты с настоящими окнами.
В некоторых даже имелась настоящая вентиляция, выходившая наружу.
Ревик видел много пустующих комнат такого типа, пока бродил по туннелям. Он знал, что у монахов было предостаточно места, поскольку монастырь значительно сократился за годы после Первого Контакта, когда монахов убивали вместе с остальным их народом.
Это даже не считая остального подземного города, который теперь был по большей части заброшен, как и пещеры, прилегавшие к официальным местам обитания монахов.
Ревик не был монахом.
Он мог бы жить в тех пещерах.
У них была масса вариантов в плане комнаты для его проживания.
Они также наверняка знали, что он не особо захочет признаваться в своём дискомфорте, хотя бы потому, что не захочет обсуждать его причины или конкретные инциденты в прошлом, приведшие к возникновению у Ревика клаустрофобии.
Его клаустрофобия — это его личное дело, чёрт возьми.
Тулани, старый монах, пришедший в комнату Ревика и спрашивавший его о музыке, наверняка согласился бы с ним в этом отношении… а потом предложил бы Ревику всё равно поговорить об этом ради его же пользы, а не ради других.
Ревик гадал, не приставили ли Тулани к нему.
Пожилой монах, возможно, держался поблизости, чтобы не оставлять Ревика слишком часто наедине со своими мыслями… или не дать ему совершить самоубийство, если уж на то пошло, или не дать обдумать побег. Возможно, он просто присутствовал, чтобы более пристально наблюдать за реакциями Ревика.
Ревик также иногда гадал, вдруг Тулани нарочно задерживается слишком долго, ждёт, когда Ревик сорвётся… переживёт некий нервный срыв, который они все смогут наблюдать и использовать, чтобы вывернуть его наизнанку.
К этому моменту Ревик понимал, что какими бы «невинными» ни выглядели монахи, они явно умели разбираться в сложной психологии. И они не были дураками, даже если Ревик испытывал искушение считать их таковыми. Правда в том, что они брали его измором.
Терпеливо, медленно, по-доброму… стратегически.
«Тренировочные» сессии Ревика тоже были частью этого процесса. В данный момент они состояли из открытия структур в свете вокруг его aleimi-сердца, а это упражнение на страх, раздражение, смущение, боль и скорбь.
В основном на страх.
Он ненавидел чувствовать себя таким уязвимым.
Под конец даже дышать было больно.
Спустя четыре с лишним часа попыток медитации с кучкой счастливых довольных монахов, которым весь процесс казался беспроблемным и просвещающим, Ревику хотелось пробить стену кулаком. Или головой.
Как минимум ему очень хотелось побыть одному.
Он знал, что прятаться от остальных — это по-детски.
Он знал, что это ребячество — избегать сближения с кем-то из монахов, держаться за свою музыку, за свои книги, за прежние связи с миром… за тот факт, что он читал хоть одну бл*дскую газету за последние пятьдесят лет.
Но он не мог отбросить упрямое желание держаться за эти вещи.
Он не мог отбросить нежелание по-настоящему понимать их мир.
Он знал, что они называют это привязанностью, избеганием, своего рода зависимостью, и он даже в некотором роде соглашался с ними. Он видел и понимал, как это удерживает его свет и разум в определённом состоянии, которое не было для него полезным, особенно сейчас.