Вошел дворецкий и доложил, что какая-то панна настоятельно желает видеть ясновельможного гетмана.
— Меня? — очнулся и удивился гетман. — Панна?
— Это любопытный сюрприз, — улыбнулся князь Любомирский.
Послышался сдержанный смех. Все лица сразу оживились, обрадовавшись случаю, могущему восстановить утраченное расположение духа, и случаю при том весьма пикантному.
— Да ты сказал ли этой панне, что я теперь занят и никого по делам не принимаю? У меня такие дорогие гости, — искусственно раздражался Конецпольский, желая подчеркнуть особое свое уважение к сотрапезникам.
— Сказывал, ваша гетманская милость; но панна просто гвалтом желает явиться к его мосци.
Что такое? — растерялся даже Конецпольский.
— Не смущайтесь, ваша мосць, пане Краковский. Мы не помешаем... Ведь правда, ясное панство, — подмигнул ехидно всем Любомирский, — мы можем на некоторое время отпустить пана гетмана в отдельный покой, для приятных дел службы. Обязанность, видимо, неотложная! Ну, а мы здесь, Панове, совершим возлияние богине Киприде{64}, да ниспошлет она и кудрям сребристым...
— Долгие годы сладостной жизни! — подхватило большинство развеселившихся вновь собутыльников.
— Благодарю, пышные гости, — улыбнулся Конецпольский таинственно и самодовольно, покрасневши даже кстати, как ему показалось. — Но здесь я предвижу, так сказать, не шалость проказника божка, да... а нечто другое, и в доказательство я приму при вас эту панну... Введи просительницу сюда, — отдал он приказание дворецкому.
— Браво, браво! — встрепенулись многие и начали молодцевато приводить в порядок костюм, оружие, волосы, усы.
— Это десерт нам, панове, — потер себе хищно руки Корецкий.
— Благовестница — блондинка, непременно блондинка, — заметил, поправляя костюм, весь залитый в бархат и золото, ротмистр, — с небесного цвета глазами и ангельским взором, — divina, caelesta[38].
— Слово гонору, — возразил, подкручивая усики, бледный шляхтич с заспанным лицом, — шатенка, мягкая, сочная, как груша глыва.
— Нет, пане, на заклад — блондинка!
— Шатенка, як маму кохам, на что угодно.
— Стойте, панове, — вмешался князь Любомирский, — я помирю вас: ни то, ни другое, а жгучая брюнетка с украденным у солнца огнем — таков должен быть выбор ясновельможного гетмана.
— Браво, браво! — захлопал Корецкий. — За неувядаемую силу Эрота{65} и за торжество вечной любви!
— Виват! — поднялись кубки вверх с веселым хохотом и радостными восклицаниями; последние заставили вздрогнуть и дремавшего уже было патера.
В это время дворецкий остановился на дверях, отдернув портьеру, и на темно-бронзовом фоне появилась стройная женская фигура, с чрезвычайно бледным лицом и огромными выразительными глазами; из-под черных ресниц они теперь горели агатом, а в выражении их отражалось столько тревоги и скорби, что игривое настроение небрежно разместившейся группы оборвалось сразу.
— Чем могу служить панне? — привстал вежливо Конецпольский и сделал пухлою рукою жест, приглашающий ее сесть. — И с кем имею честь...
— Я сотника Золотаренка сестра... Живу теперь в родной мне семье войскового писаря Богдана Хмельницкого, — промолвила та отрывисто, высоко вздымая стройную грудь и жмурясь немного от сильного блеска свечей; она стояла неподвижно, как статуя, не заметив гетманского жеста или не желая воспользоваться его приглашением.
— Золотаренко... Золотаренко... — почесал себе переносье гетман. — Помню: из Золотарева? Да, так, так. Ну, я слушаю панну.
— Простите, что я перервала ваш пир, — несколько оправилась Ганна, — но меня сюда привели... — запиналась она, — возмутительная несправедливость и грубое насилие, что творится в славной Речи Посполитой над доблестными гражданами и верными вашей гетманской милости слугами...
— Где? Что? Над кем? — спросил встревоженный гетман.
Князь Ярема тоже очнулся и остановил на бледной панне свой взгляд. Гости переглянулись и присмирели совсем.
— В Кодаке, над войсковым панским писарем: тотчас после отъезда вашей гетманской милости Богдана Хмельницкого арестовал комендант и бросил связанным в подземелье, как какого-либо неверного поганца или как пса! — уже громче звучал ее голос, и в нем дрожало струной чувство оскорбленного достоинства.
— За что? По какому праву? — спросили разом князь Ярема и гетман.