Комендант слушал шипенье, но ничего не мог взвесить: страх уже держал его в своих когтях властно и толкал на всякое безумие; бешенство овладевало рассудком.
— Ведь эти прислужники верны пану и сохранят тайну? — спросил тихо Ясинский, указав глазами на палачей.
— Умрут, а не выдадут, — ответил Гродзицкий почему-то убежденно.
— Так вышли, пан, латников, а мы здесь распорядимся по-семейному.
Когда удалились латники, то Ясинский крикнул палачам:
— Приготовьте дыбы![41]
«А! — сверкнуло молнией в голове у Богдана. — Неужели решились покончить? Хотя бы продать себя подороже этим извергам! — оглянулся он и увидел, что два палача опускали блоки, а другие два уже приблизились к нему. Несколько дальше, налево, лежал полупудовый молот. — Эх, кабы его в руки! Потешил бы хоть перед смертью удаль козачью!»
— Неужели вельможный пан, — попробовал Богдан выиграть время, незаметно подвигаясь к молоту, — решится на такое насилие? Ведь коронный гетман отомстит, — я ему нужен, и пан напрасно рискует собой через этого цуцыка!
Словно ужаленный, вскочил Ясинский и бросился, замахнувшись рукой, на Хмельницкого; но тот одним движением руки так отшвырнул его, что пан отлетел к столу, как бревно, опрокинул табурет и упал навзничь, ударившись головою о стену.
— Связать пса! — крикнул, обнажив саблю, комендант. — И на дыбу.
Богдан бросился к молоту; но четыре палача не допустили: два повисли на руках, один на шее, а один охватил ноги. Покачнулся Богдан, но устоял, не упал.
— Эх, подвело только голодом, — вскрикнул он, — да авось бог не выдаст! — встряхнул Богдан руками, и оба палача полетели кувырком; державшийся за ноги сам отскочил, боясь удара в темя, один только повисший сзади давил за шею.
— Пусти, дьявол! — ударил его в висок Богдан кулаком, и тот покатился снопом замертво.
— Бейте чем попало! — махнул саблей Гродзицкий.
Богдан бросился к молоту и нагнулся схватить его, но ему кинулись снова на спину три палача; он выпрямился, отбросил борцов, но из скрытой двери подскочили новые силы...
Вдруг растворилась неожиданно железная дверь и на пороге шумно появился Богун, держа в руках лист, на котором висела большая гетманская печать.
Через час смущенный и сконфуженный комендант Кодака пан Гродзицкий провожал Богдана с товарищами его — Богуном и Ганджою. Богдан, держа своего Белаша под уздцы, шел рядом с Гродзицким, а товарищи шли в некотором расстоянии позади. Комендант упрашивал радушно, даже подобострастно, своего узника подвечерять в его скромной светлице чем бог послал, не лишать его этой чести.
— Прости, пане писарь, за невольно причиненную неприятность. Сам знаешь — дело военное. Крепостной устав очень суров, — оправдывался Гродзицкий. — Если мне доносят о государственной измене, я обязан был задержать: долг службы, не взирая ни на лицо, ни на звание... Вельможный пан это сам хорошо знает.
— Но для чего же пану нужно было меня посадить не в тюрьму, а в мешок? — ожег его взглядом Богдан.
— Не было другого помещения, — смешался Гродзицкий.
— Его бы швырнуть! — буркнул Ганджа.
— Рука чешется! — сдавленным голосом ответил Богун.
Слова Богуна долетели до пана Гродзицкого и заставили его испуганно оглянуться.
— Если и так, — не глядя на коменданта, промолвил Богдан, — то почему же меня держали там десять дней, не предъявляя ни обвинений, ни причин моего ареста?
— Я ждал от этого негодяя Ясинского доказательств; он меня все водил, — неестественно жестикулировал комендант, — пан писарь может свою обиду и убытки искать на этом клеветнике... Я сам помогу пану, слово гонору!
— Спасибо, — улыбнулся злобно Богдан, — я уже видел панскую помощь: любопытно бы знать, по какому поводу пан приказал палачам своим меня вздернуть на дыбу, когда я доказал свое alibi?[42]
— А! — гикнул Ганджа и выхватил до половины из ножен свою саблю.
— Что ты? Очумел? — удержал его Богун.
Комендант, услышав за спиною угрозу, быстрым движением выскочил вперед, оглянулся и потом, несколько успокоившись, примкнул к Богдану и начал перед ним шепотом извиняться:
— Прости, пане писарь, за вспышку: ты сам ее вызвал, угостив кулаком Ясинского так, что тот отлетел кубарем на две сажени. Славный удар, — стал даже восхищаться Гродзицкий, — разрази меня гром, коли я пожелал бы такого испробовать! Теперь-то и я рад, что этот облыжный нападчик разбил себе в кровь голову, а тогда я заблуждался, вспылил... errare humanum est.[43]
42