Пятнадцать лет прожил Алексей Алексеевич со своей женой, но как мало он ее знал! Ей, рожденной, чтобы быть хранительницей семейного очага, предложить заменить ничем для нее не заменимую жизнь в супружестве фикцией, жалким суррогатом семьи — значило кровно обидеть и унизить. Для Евгении Сергеевны не было ничего страшнее распада семьи, но она не колебалась: играть в семью, которой нет, она не будет. Ей этого не вынести, да и Саша в таком возрасте, когда безусловно услышит фальшь, его не обманешь, только развратишь ложью. Выход один и другого не будет: завтра же неверный муж пусть уйдет. И навсегда. Забота о сыне с этого часа — только ее забота. Саша останется хорошим и чистым, если возле него не будет отца. Ни видеться с сыном, ни писать ему, она не позволит. Во всяком случае до тех пор, пока Саша закончит школу, а там он сам будет решать. Объясняться с сыном перед уходом она тоже не разрешит. Тут она не уступит. Что ж, если ему не дорог душевный покой сына, пусть обращается в суд или еще куда-нибудь. Но он должен знать: если хоть раз попытается встретиться с Сашей или написать ему, она увезет сына из Ленинграда, и Ковров следа их не найдет. Если он выполнит ее условия, то может звонить ей на работу и будет все знать о Саше. Да, Саше будет трудно без отца. Но это тот случай, когда нужно радикальное решение. Саша не сразу узнает о разрыве, он будет считать, что отец в командировке. А потом постепенно правда раскроется.
Алексей Алексеевич и тут не боролся. Он покорился, надеясь, что пройдет какое-то время, Евгения Сергеевна опомнится и поймет, что Саше нужен отец. Трудно постичь и нельзя простить той недопустимой легкости, с которой Алексей Алексеевич покорился требованиям Евгении Сергеевны. Он-то несомненно знал, как много значит для сына его присутствие в семье, и что его уход может пагубно отразиться на подростке. Все понимал, все сознавал и все же ушел. И как бы он теперь ни каялся в своей виновности, она от этого не становится меньше.
Евгения Сергеевна вызывала искреннее сострадание. Уход мужа был для нее неподъемной бедой. Рушилась вера в любимого человека. Нестерпимая боль, тягостная обида не уменьшались, а, казалось, с каждым днем только усиливались. Евгения Сергеевна нисколько не верила в глубину чувства своего мужа к этой невесть откуда взявшейся Озерцовой. Не боролся он с ним, не пытался подавить хотя бы во имя отцовского долга, не задушил его в зародыше, а всякий совестливый человек задушил бы! И никаких сомнений, права ли она в своем безоговорочном осуждении, не испытывала.
Евгения Сергеевна настояла на разрыве, но страдала жестоко. Может быть, тут сработал инстинкт самосохранения: чтобы хоть немного заглушить боль утраты, Евгении Сергеевне надо было заставить себя поверить, что тот, кто был ее мужем, — ничтожный, дрянной человечишка.
Ушел муж, остался сын. Теперь он — единственный, вокруг кого можно „обвиться”. „С этого часа забота о сыне — моя забота”. Часто повторяя это, Евгения Сергеевна мало задумывалась над подлинной трудностью взятой на себя задачи. „Тысячи матерей решают ее, решу и я”, — успокаивала себя Евгения Сергеевна. Но чужой опыт тут не подмога. Саша был в том возрасте, который недаром так единодушно называют трудным, и прежде всего для самого подростка. Возраст незрелого и потому непримиримого максимализма, никаких полутонов, в человеке или все залито солнцем, или погружено во тьму. В Саше все хрупко, ничего не устоялось, а тут жизнь поставила его в труднейшее положение: распалась семья. Самые дорогие люди, такие навечно спаянные, внезапно и пугающе непонятно пошли в разные стороны, прочь друг от друга. За кем пойти? Как подростку сохранить душевный мир? Да и возможно ли сохранить его? Казалось, это и должно было больше всего тревожить и заботить мать. Все ли сделала мать, чтобы помочь сыну? Будем справедливы к Евгении Сергеевне — тягчайшая ей досталась доля. Безмерной казалась беда, в которую вверг ее Алексей Алексеевич. Найти силы вынести, не захлебнуться в ней — для этого Евгении Сергеевне необходимо было, чтобы кто-то вместе делил эту беду, сострадал, негодовал и возмущался. Но кому же поведаешь о своем горе? С другими поделишься — пожалеют, а это унизительно! Ведь рядом сын, и ему уже четырнадцать. Не еще, а уже. Сын страдает от того, от чего страдает мать, зачем же таиться друг от друга? И Евгения Сергеевна перед сыном изливала душу; не стесняя себя, поддаваясь мстительному чувству, она чернила Алексея Алексеевича, внушала Саше, что его отец — себялюбец, лишенный чувства долга, легко принесший в жертву жену и сына, не способный не только чувствовать, но даже понять истинную ценность любви. Иначе разве могла бы его поработить жалкая интриганка, эта Озерцова, которую привлекает не столько Алексей Алексеевич, сколько надежда, что он вот-вот станет доктором наук?