Варваре Викторовне было 63 года, это верно, но ничего в ней не было от старческой слабости. Спокойная, умудренная жизнью, доброжелательная, она вызывала полное доверие к себе. Такая сто раз подумает, прежде чем скажет: „Да, это он!”
Но как же случилось, что хорошая и правдивая женщина признала в Казанюке грабителя?
Путь к ошибке был не очень сложен. Прибыла бригада уголовного розыска в городок. Грабежи прекратились. Вскоре стало известно, что преступники задержаны и награбленное имущество обнаружено. Вера в проницательность и умелость работников милиции стала несокрушимой. Поверила и Варвара Викторовна. Вызвали ее, показали вещи. „Ваши?” — „Мои”. А затем ей сказали: „Мы вас введем сейчас в комнату, там будут три человека. Опознайте среди них того, кто грабил”. У Варвары Викторовны ни малейшего сомнения в том, что один из трех действительно грабитель, не возникло. Вещи-то она уже видела. Значит, отобрали их у грабителя.
Случилось так, что по недосмотру сотрудника, который проводил опознание, двое из предъявленных для опознания были среднего роста, а третий — Казанюк, верзила, косая сажень в плечах. И то, что один из грабителей роста высокого, это хорошо запомнила Варвара Викторовна. Вот так „высокого” и „опознала” потерпевшая.
Чтобы показать, как возникла ошибка, начинаю допрос потерпевшей. И с первых же вопросов осечка, и какая! „Вещи, — утверждает Варвара Викторовна, — ей показали не до опознания, а после”. Сначала опознала Казанюка, а потом увидела вещи.
Не могло так быть. Показав ей вещи до опознания, укрепляли в ней уверенность, что преступник найден.
Вновь и вновь переспрашиваю Варвару Викторовну, испытывая терпение судей и слыша осуждающий гул в зале, а потерпевшая твердо стоит на своем: сначала опознала Казанюка, а затем ей показали вещи.
Продолжать сейчас допрос бессмысленно. Но вместе с тем я понимаю, что ничего не сумел сделать для того, чтобы открылась ошибка потерпевшей, ее показания ни в чем не поколеблены. Осталось одно только средство, и то не абсолютно надежное, но одно-единственное средство опровергнуть показания Варвары Викторовны — вызвать Лиду свидетельницей. И сделать это нужно сейчас же, не дожидаясь перерыва.
Я заявил ходатайство о вызове Лиды свидетельницей.
Суд удовлетворил ходатайство, но отклонил почему-то просьбу заслушать ее показания при закрытых дверях.
Это было неожиданностью, которая могла все изменить. Решится ли Лида в присутствии сотен людей, жадно навостривших уши, рассказать правду? Рассказать, понимая, что это обернется для нее осуждением, попреками, презрением, понимая, как ее родные непрестанно в сознании своей „правоты” будут допекать ее дома. Можно ли требовать от нее такой самоотверженности? Если на вопрос: „Когда вы в последний раз встретились с Казанюком”, Лида ответит: „Не помню”, не заставлю ли ее открыть то, чего она не хочет открывать. Спасти или предать Валерия — это только она сама должна решить.
Лида тихо, из последних сил справляясь с волнением, внятно рассказала все, как было. Единственное, что не сказала, — это то, что сама просила Казанюка 18 февраля прийти к ней.
Прокурор, который и не скрывал того, что считал Лиду подставной свидетельницей, спросил ее в конце допроса; может ли она чем-нибудь подтвердить свои показания, что встреча состоялась 18 февраля?
Удивленная вопросом, Лида переспросила:
— Подтвердить? Нет, ничем не могу.
И после паузы добавила:
— Разве что письмом.
— Каким письмом? — заинтересовался председатель.
— Оно дома у меня, — ответила Лида.
По поручению суда минут через двадцать Лида принесла письмо. От Казанюка. Письмо было отправлено 19 февраля. Это было видно из штампа на конверте. В письме Казанюк писал: то, что было вчера, никогда больше не повторится, и он просит Лиду к нему не приходить и не искать встречи.
Так Лида еще раз принесла себя в жертву. И я бы солгал, сказав, что присутствовавшие в зале оценили всю жертвенность этой девушки. Нет, было совсем не так. Теперь, когда ей полностью поверили, ее бурно и открыто запрезирали, в ней, если что и увидели, то только бесстыдство, которым и возмутились до того, что председатель суда, звоня непрерывно, долго не мог утихомирить зал.
Был объявлен короткий перерыв.
И вот теперь я увидел, что натворил.
В зале осталась Лида. Ее, только что такую бесстрашную, никакие силы не могли бы заставить выйти, чтобы встретиться с теми, кто услышал ее исповедь. В зале осталась и Таня. Не поднимая глаз, выпрямившись — так достойнее встречать несчастье, — она сидела, одеревеневшая от горя, от стыда, от муки. Сидела не шевелясь, отгородясь от всех своей бедой, отгородясь ею и от Валерия.