Над холодильником маленький телевизор работал. Присмотрелась. Точно по времени там уже базлали скандалистки. Специально включил, подвёл к ним? Чтобы уколоть за тот случай? Мол, какой я правильный, а вы, Маргарита Ивановна, без всякой культуры. Но по лицу не понятно. Жуёт себе. Ещё налил в рюмки. Поднял свою. Прозит, Маргарита Ивановна! Старалась не смотреть в телевизор. Закусывала, говорила. А там (специально, что ли?) всё прибавляли и прибавляли. Матюги бабёнок уже пронзались то короткими, то длинными звуковыми сигналами. Евгений Семёнович, вы бы выключили. (Мол, я не такая.) Разве мешает, Маргарита Ивановна? Глаза глупы, невинны. Но махнул пультом, выключил. Опять наливал и пододвигал тарелки. Зачем такому жена? Всё сам готовит. Не хуже любой бабы. Какое у вас всё вкусное, Евгений Семёнович – пальчики оближешь! Зарделся. Как девица. И сразу опять налил. Куда гонит? В постель?
В большой комнате удивил низкий абажур из советского времени. Дымящийся над махровой скатертью. Поэтому темновато вокруг. Но всё расставил с умом. Диван, два мягких кресла с боков. Четыре скандинавских стула вокруг стола под абажуром. У одного окна журнальный столик. У другого – у стены – книжный шкаф. Правда, без книг, но забитый красивой посудой и зеркалами. «Всё осталось от прежней хозяйки», – объяснил мужчинка с пузцом, уже с расстёгнутой кофтой.
«А вот здесь мой кабинет и спальня, Маргарита Ивановна». Откинул портьеру, включил свет. Вошла. В упор не видя стол с компьютером у окна, сразу двинулась к широкой тахте у стены. Склонилась над ней. Из волчицы под луной – превратилась в выдру, обнюхивающую медвежье гайно. Хотелось открыть атласное одеяло и посмотреть простыни, на каких медведь спит. Но тот уже выдавливал из спальни. Которая вообще-то больше кабинет, чем спальня. Но этого не захотела признать. Создалось будто бы двусмысленное положение. Дама в спальне у холостого мужчины. Хотя пора, наверное, приступать к делу, резонно думала. А? Но сегодня медведь явно не может. Радикулит выдумал. Опять шли в кухню. В голове красно шумело. Напоил-таки. Специально только водку выставил. А в спальню больше не пускает. Опять в кухне стал наливать. А я не буду! Никогда! Ладошкой прихлопнула рюмку. Нужно уходить. Сваливать, на молодёжном сленге. Ну, мне пора! Серьёзных приглашений в спальню сегодня не было и не будет. Поднялась, покачиваясь. В дурацком своём селёдочном платье. «А как же мазь, Маргарита Ивановна?» А, мазь. Вот она. Хлопнула на стол газетный свёрток. Вонючий. Всю сумку завонял. На ночь её. На поясницу. Будет сильно вонять. Не обращать внимания. Утром – как огурец.
Помогал с плащом. Надела. Обувь уже на ногах. Сумку закинула на плечо. Ну, до свидания. Спасибо. Подумала – и поцеловала. Влепила поцелуй. Куда-то в большое лицо. Как в тугоплавкий чугун. Но это ничего. Похлопала щёку чугуна. Пока, молодец!
По тёмной Широкой шла, покачиваясь. Напоил-таки, подлец. Специально. Вино не выставил. Только водку. Хотелось то ли плакать, то ли петь. Я люблю ти-бя жи-исть! Собаки сразу залаяли. Всё, молчу. Палец к губам. Почувствовала под локтем чью-то руку. Это что ещё такое! «Это я, Маргарита Ивановна. Я, Табашников. Не пугайтесь. Я вас провожу». Странно. Ты же дома. Откуда здесь взялся? А?! Дальше – провал.
Очнулась среди ночи. От сильного позыва в туалет. Застарелый цистит. Как ещё не опрудилась. Пошатываясь, пошла. На унитазе испуганно соображала. Вернулась в комнату. Ночник включён. Разложена тахта. Без простыни. Только подушка. В ногах тонкое одеяло. Сама в платье, в чулках. Все сбруи на месте. Неужели привели? Затащили на третий этаж? Но кто? Табашников больной. Тогда – Агеев? Мгновенно покрылась потом. Присела на тахту. Опять соображала, пыталась вспомнить. И вспомнила – висела на перилах у своей двери. А Табашников изо всех сил удерживал, а другой рукой пытался открыть ключом дверь. Разрывался на части. Господи-и! Как вышел потом Захаров-сосед, и вдвоём они справились, втащили пьяную бабу в квартиру… И что теперь – как жить?
На работу первым позвонил Агеев. «Ну как, Маргарита Ивановна? Как всё прошло? Почему не звоните?» Не знает, сваха чёртов. Ничего не знает. Сделала сладкую мину, засмеялась: всё нормально, Геннадий Андреевич. Больной чувствовал себя хорошо. Посидели, поговорили. Я оставила ему мазь. Всё объяснила. Но старикан что-то почувствовал, молчал. Не отключался. Слышите, Геннадий Андреевич? Всё в порядке, говорю, у него! «А кто же вас проводил? Евгений должен был позвонить, чтобы я это сделал, и не позвонил». Так он сам и проводил, Геннадий Андреевич. Сам. Я ему говорила, что не надо, что сама добегу. Но он настоял. Всё в порядке, Геннадий Андреевич. Твердила и твердила, как заводная. Господи, Мюнхгаузен отдыхает! Сказочник Гофман молчит! Агеев, наконец, отключился. Стыдно было до слез. Ну вот, лицо уже скуксилось, потекло. «Ты что, Рита, что?» Колодкина и Гордеева. Лезут, заглядывают, утешают. «Ну-ну, вытри слёзы и рассказывай скорей. Что он с тобой сотворил? Этот гад большеголовый». Давилась слезами, икала: он ключ, ключ даже бросил, ключ. Полный презрения ко мне-э. «Какой ключ? Где бросил?» Мой ключ от двери. На тумбочку. Полный презрения-а…