Однако тот метался по кухне, был неузнаваем. На все спокойные, взвешенные доводы Агеева – вдруг вспылил:
– Да пойми ты (дурья башка)! Если ружьё повесили на стену – оно выстрелит. Рано или поздно. Выстрелит! Понимаешь? И такие, как ты, его и подвешивают постоянно. На твоих любимых ток-шоу. С такими же базлунами, как ты. («Да почему я-то сразу!»)
Продолжал бегать по кухне:
– Какого чёрта мы припёрлись сюда? Нам что – было плохо в Казахстане? Там хоть умный, осторожный человек правит. А здесь? Подводные лодки твои, всякие линкоры постоянно на воду, всякие «булавы», «кинжалы»?
Да-а. Запущенный случай. Прямо и не знаешь, с чего начать. Но Табак не давал начинать – его несло:
– Все ваши пенсионные реформы – только для одного: деньги у предпенсов отнять. Триллион, другой. Не стало денег хватать. На ваши лодки, «булавы». На саранчу чиновников, силовиков, на армию. На все ваши сирии, донбасы и крымы. И что удивительно, постоянно идёт клоунада для дураков: правитель с народом, за социалку (но вынужден пойти на реформу, вынужден! граждане!), а его же карманное правительство – против: хватит сидеть у государства на шее! Протаскивает и протаскивает всё исподтишка. Не мытьём, так катаньем предпенсов берёт.
– Ты упрощаешь, – начал было Агеев. – Не в правительстве дело…
– Да очнись, кремлёвский мечтатель. Капитализм давно на дворе. Капитализм! Высунься в окно. О какой социалке, о какой справедливости речь? Волки кругом давно. Волки. И бараны в их кольце. А мы, старики, никак не хотим этого понять. Всё рыпаемся. («Долой! Грабительской реформе скажем нет!») Да пойми ты, телевизор всё равно вправит народу мозги, куда власти надо. Всё равно! Всё равно рай капиталистический наступит. Что называется, победит повсеместно. Ну а нас, не вымерших динозавров-стариков, окончательно затупят сериалами да орущими скандалистками с погаными ртами. Так что раньше надо было думать, Гена. Раньше. Не бегать с плакатами в 90-е. Не рваться в западный мир. Получили то, что хотели. По полной.
Табашников высказался. Брякнулся на стул. Сидел как порванный мяч. Воздух шёл из всех дыр.
– Да ты же опасен, Женя, – стал оглядываться Агеев: – Тебя нужно срочно отправлять назад. К казахам. Ты же экстремист. Как ловко ты скрывал своё подлинное лицо. Ах, как ловко. Даже я не смог разглядеть его. Твоё лицо матёрого экстремиста.
Табашников ощупал лицо. Точно – матёрая морда экстремиста.
Хохотали оба. Освобождались. Тут же появилась бутылка на столе. А к ней и закуска.
– Ну, давай, за твоё выдворение. Экстремист!
Выпили, стали есть.
– А если серьёзно, ты прав в одном: слишком много стали болтать о войне. Притом о ядерной. Слишком много ружей подвесили. Прямо спорт какой-то начался. Кто больше подвесит. То в одном месте, то в другом. Дрищем уже от страха, а всё подвешиваем. Нам всё нипочём!
Табашников сдался, покорно слушал свои же слова, которые теперь Агеев говорил. Пусть его открывает Америку. Он всегда любит осёдлывать чужих коней и скакать как на своих.
В телевизоре давно шло другое. Медицинское.
Ведущая с круглым лицом и жёлтыми лепестками волос походила на круглую ромашку в очках с большими диоптриями. Увеличенные глаза её будто белены объелись – были мутны, бессмысленны. С добровольцами (почему-то больше женщинами) обращалась как с неразумными даунами в детском саду. Поучала, направляла чуть не за руку, запрещала трогать медицинские муляжи. Постоянный кореш ее в синей робе врача, лысый еврей из Израиля, вторил ей. Но на свой лад – с ужимками, с прибаутками. Они переглядывались между собой со смехом в глазах. Как двое полноценных, нормальных среди всё тех же даунов из детского сада. Которые упорно вели себя неправильно, неразумно.
Без всяких обсуждений Табашников переключил канал. Но нарвался на оппозиционный. И оба друга замерли, забыв о поднятых рюмках.
Ведущий, толстенький, как гоблин, всё время смотрел на собеседника поверх очочков. Губки у него походили на только что завёрнутый пельмень. Его постоянный оппонент – сивобородый, лысый, с косицей на затылке – сидел очень прямо, со сжатыми кулачками на столе, как сокол, вцепившийся в ветку. На всё у него был готов ответ.
Гоблин пытался вывести сивобородого на нужный ракурс темы, но тот спокойно гнул своё самодовольным голосом.
Агеев смотрел:
– С этим козлом с косицей говорить – всё равно что с непойманным браконьером на берегу. О разведении осетровых рыб. Выключи ты его к чёртовой матери. Вместе с гоблином.
Выпили. Дальше закусывали. Табашников достал холодца и остатки винегрета.
Как бы то ни было, бутылку прикончили. Несколько окосели. Ни о каких ракетах через лужу уже не помнили, забыли. Лысая голова с горбатым носом соловела, плавала над столом. Больше, чем голова с ноздрями. Явно хотела спать.