***
День, когда Дамблдор взял его с собой на поиск очередного крестража Волдеморта, впился в память Поттера тысячами острых колючек, от которых, по-видимому, ему никогда не удастся избавиться. Дав директору опрометчивый обет выполнить любой приказ, позже Гарри очень об этом пожалел. Дамблдор заявил, что нет иного способа завладеть крестражем, лежавшим на дне чаши, заполненной волшебным зельем, как споить эту отраву ему. Гарри умирал столько раз, сколько ковшей яда собственноручно влил в рот корчившегося от страшных мук старика. Поттер считал, что ему было бы гораздо проще самому выхлебать тот яд, чем сознательно травить им другого человека, к тому же того, кого столько лет уважал, а теперь дико возненавидел за то, что он заставил его сделать. Гарри казалось, что в тот день он по велению Дамблдора потрепал свою душу не меньше, чем Том Риддл, создавая крестражи. Ему было намного хуже от осознания того, что он творил, чем тогда, когда он едва не убил Драко Малфоя, потому что в этот раз он методично капля за каплей вливал жидкую смерть в рот Дамблдора. Гарри чувствовал себя палачом, пытавшим жертву. Подчинившись требованию директора, он стал тем, кто ничуть не лучше Пожирателей Смерти – такие мысли вертелись в голове Гарри, когда он, глотая слезы жалости, разочарования и, что уж там скрывать, ужаса от собственных действий, исполнял свое клятвенное обещание не перечить и выполнить все, что прикажут.
В ту ночь в Хогвартс с умирающим Дамблдором на руках возвратился совершенно другой Поттер. Его привычный мир разлетелся на осколки, как разбитое зеркало, и никакое Репаро не в силах было вернуть прежний порядок вещей. Душа Гарри корчилась от мук ненависти к себе самому, к директору и к судьбе, которая подбросила ему такое жуткое испытание. Он не купился на обманчивые слова, что все поправимо, и был твердо уверен, что Дамблдору осталось жить совсем недолго. Возможно, поэтому обнаружить в небе над школой Черную метку Пожирателей оказалось не так уж и страшно.
Поттер позже много раз задавался вопросом – почему Дамблдор заставил помочь ему добраться на метле именно на Астрономическую башню? Почему не прямо к нему в кабинет или не на балкон Больничного крыла? Почему не к входу, откуда было гораздо ближе к подземельям, чтобы позвать Снейпа, как настаивал директор, когда Гарри предложил ему показаться колдомедикам в больнице Святого Мунго? Напрашивался единственный вывод – Дамблдор желал умереть там, откуда виден весь Хогвартс.
Как только они очутились на месте, Дамблдор потребовал, чтобы Гарри набросил на себя мантию-невидимку. Спорить с еле державшимся на ногах стариком не хотелось, и требование было выполнено. В тот же миг Поттеру вдруг вспомнилось, что директор перед их походом за крестражем особо предупредил, что необходимо обязательно взять с собой этот артефакт. Не успел он поразиться проницательности Дамблдора, как тот заклинанием обездвижил его, снова предавая доверие и распоряжаясь судьбой Гарри по собственному усмотрению, не оставляя даже ничтожного шанса на своеволие.
На этом странности необычайной прозорливости Дамблдора не закончились – буквально через несколько секунд на площадку башни прибежал Драко Малфой, практически мгновенно обезоруживший директора. Однако на фоне бурлившей в крови злости из-за своей беспомощности, спровоцированной вмешательством Дамблдора, который вообразил, что может решать за других, появление школьного соперника уже не вызвало у Гарри большого изумления. Создавалось впечатление, что все вокруг подчинялось каким-то немыслимым планам великого стратега. Малфой мог находиться в это время где угодно, но провидение привело его именно туда, где его, казалось, поджидал Дамблдор, ибо тот сразу завел разговор, не выказывая ни малейшего удивления и не смущаясь, что остался без волшебной палочки, улетевшей в сторону стараниями его же студента.
Гарри с удовольствием угостил бы Малфоя парой-тройкой неприятных проклятий, но ему выпала незавидная роль стороннего наблюдателя – он стоял поодаль: обездвиженный, лишенный возможности говорить и скрытый под мантией-невидимкой. Прислушиваясь к диалогу, он убедился в том, что все его прошлые догадки относительно действий Малфоя оказались состоятельными, и выяснил, что о них прекрасно были осведомлены и Дамблдор, и Снейп. До того, как на лестнице послышались голоса, а затем и прибыло подкрепление из Пожирателей Смерти, директор успел вполне определенно заявить, что всецело доверяет Снейпу, и Поттеру показалось, что это сообщение адресовалось не Малфою, а ему – Гарри.
Отчетливое осознание, для чего все это было проделано гениальным волшебником и непревзойденным манипулятором, пришло к Гарри лишь через несколько месяцев, а в то время слова Дамблдора значительно добавили боли, когда к компании волдемортовских прихвостней присоединился Снейп. Все такой же: строгий, сосредоточенный, с нечитаемым выражением лица и презрительным взглядом, словно не только одежда, но и сама его суть была застегнута на сотни пуговиц, не давая посторонним раскусить, что у него на душе, и вообще – имеется ли она у него.
– Авада Кедавра! – голос Снейпа не дрогнул, не выдал его настоящих эмоций, никому не позволил усомниться в том, что он убивает по своей воле.
Но Гарри ни на миг не поверил в его якобы искреннюю ненависть, да и последние слова Дамблдора: «Северус, пожалуйста», – не обманули и не запутали его. Научившись еще летом смотреть на мир внимательно и не торопиться с выводами, он стал гораздо лучше понимать многие поступки людей. Директор просил об избавлении, о безболезненной и быстрой смерти, потому что яд, которым его поил Поттер, явно приносил страшные мучения, что легко определялось по тому, как тяжко директор привалился спиной к стене, как посинели губы, посерело лицо, как подрагивали пальцы рук, и насколько слабо звучал его голос. Снейп закончил начатое Поттером – это было несомненным для Гарри, и из-за этого он ненавидел себя и всех вокруг еще сильнее. Дамблдор говорил, что Снейп знает, как справиться с действием яда, и Гарри воочию увидел этот способ.
Понадобилось около трех минут, чтобы развеялись чары, наложенные на Гарри Дамблдором при жизни. Хотелось выть и из-за гибели все еще уважаемого в глубине души выдающегося мага, и из-за бессилия что-либо изменить, но больше всего досаждала мысль, что Снейп взял на себя вину за смерть директора, тогда как фактически того убил яд, влитый рукой Поттера. Преследовать сбегавших во главе со Снейпом Пожирателей на тот момент казалось самым верным шагом. Можно было вложить свои злость и отчаяние в проклятия, прижигая открытые раны в собственном сердце, чтобы они не кровоточили, ожесточая себя и свою душу, угнетая боль и подменяя ее осознанием выполненного долга.
«Конечно, я же должен остаться в глазах общества героем, с чистой совестью и незапятнанной репутацией! – мысли Гарри, бежавшего за Пожирателями, были такими же отравляющими сознание, как и тот злополучный ядовитый напиток, который скрывал под своей толщей крестраж Волдеморта и в итоге подарил смерть Дамблдору. – Это я убил его! Я, а не Авада, которая стала лишь избавлением от мук! Никто не упрекнет меня в его убийстве, ни у кого даже не затеплится подозрение, что я могу быть к этому причастен! Но почему именно Северус должен оказаться тем, кого возненавидят за гибель Дамблдора?» – Гарри впервые про себя назвал Снейпа по имени, сделав это под влиянием последних слов директора, и ощутил, что так будет абсолютно правильно. Взяв вину на себя, Северус, сам того не ведая, превратился для Гарри в самого близкого человека. И вместе с тем по этой же причине Поттер безумно злился на Снейпа, ему хотелось догнать того и банально избить, причинить боль за то, что заставил чувствовать себя в очередной раз обязанным. И не только репутацией, но, вероятнее всего, и жизнью – Гарри ясно заметил, что на Астрономической башне Снейп, перед тем как убить Дамблдора, внимательно посмотрел на две метлы, брошенные рядом со стеной, наверняка догадавшись о присутствии невидимого свидетеля. А затем он чересчур поспешно увел оттуда Пожирателей и Малфоя.
– Стой! Ступефай! – Гарри в свете пылавшей хижины Хагрида, подожженной заклинанием одного из Пожирателей, видел, что Северус готов аппарировать, но не желал терять шанс высказать ему, что не просил о такой жертве.