Я пытался обуздать свои мысли. Воскресные дни для меня всегда тяжелы. От безделья поневоле думаешь обо всем. Всю неделю напролет работаешь без передышки, следишь за тем, что делается вокруг, и это дает тебе ощущение уверенности в жизни. Но в такой день кажется, будто весь мир ускользает от тебя. Ты не ведаешь, что происходит в этой давящей духоте, чувствуешь себя чужаком в своих родных краях, тебя охватывает ужас, которого ты не в силах обуздать, потому что он вне пределов твоего разумения. Человек не властен над духом, чтобы удержать дух[31].
Со двора вдруг донесся громкий смех Абеля. Какое беззаботное веселье! Уже не в первый раз я вынужден был признаться себе, что завидую ему. Как мне хотелось бы быть таким! И я мог бы быть таким, если бы уже в раннем возрасте на меня не пало тяжкое бремя ответственности.
Я припомнил нашу с ним поездку в Кейптаун, спокойные, веселые вечера у костра, когда он играл на скрипке. Вдали от дома у меня словно груз свалился с души, порой я даже подпевал ему, и мы по очереди прикладывались к кувшину с бренди. Но в конце концов именно я должен был решать, когда остановиться, чтобы события не вышли из-под контроля. Я был не вправе свободно, как он, забыться, отдавшись музыке и веселью.
А потом он потерял свою скрипку в Кейптауне. И даже не сумел дать разумного объяснения пропаже. Но догадка вдруг озарила меня: он просто хотел лишить меня того, что, как он знал, мне нравилось — злорадная уловка всех рабов, вечно желающих насолить хозяину. И это навсегда останется преградой между нами. А потом, после того что устроил Голиаф, Абель даже угрожал мне лопатой. Всего одно мгновение, но я никогда не забуду пережитого ужаса. Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю[32]. Что за бредовые мысли будил у меня в голове тот воскресный день! От жары и духоты я совершенно лишился воли. Казалось, этому дню не будет конца.
Николас вернулся домой только перед заходом солнца. Учитель выглядел сущим ублюдком, но его жена оказалась молоденькой худощавой девушкой с миловидным, невинным, хотя и утомленным лицом. Ребенок заплакал. Сесилия позвала рабыню Памелу, чтобы та взяла и покормила его.
Мы сидели в большой комнате, пили кофе и болтали. Старик Дальре сунулся было в дверь, но, заметив меня, извинился и ушел.
— Он становится обузой, — сказал я Николасу. — Подумай, как избавиться от него.
— Отцу это не понравится.
— Отец лежит трупом. Откуда он узнает?
— Узнает.
Я переменил тему, чтобы не затевать ссоры.
— Как идут дела на фермах, через которые ты проезжал?
— Некоторые фермеры еще молотят пшеницу, но большинство уже закончили.
— Ты доволен урожаем?
— Да. Год был засушливый, а урожай оказался одним из Лучших.
— Тебе случайно не попадался человек, искавший пропавшую кобылицу?
— Какую кобылицу?
Я объяснил.
— Нет, — сказал Николас, — но, если хочешь, оставь ее тут. Рано или поздно за ней кто-нибудь явится. У меня как раз есть пустое стойло, а если кобылица и вправду такая дикая, то Галант будет с удовольствием присматривать за ней. А никто не объявится, так оставлю ее себе. Тогда не придется ехать в Тульбах покупать лошадь.
— Да, лучше держаться подальше от городов, — согласился я. — Житья не стало от этих проклятых англичан.
— Кажется, на сей раз самое страшное миновало, — сказал он. — Я по дороге заглянул к Франсу дю Той, он говорит, что о комиссарах и курьерах ничего не слышно, а ведь уже конец января. Это может означать лишь одно — что они отказались от мысли об освобождении рабов.