Когда команда возвратилась с банкета, отец сказал Фариху: «Хорошо, вы могли поверить, что я бросил тридцать детей, сорок жен, но как я мог бросить девять матерей?» Командир, отяжелевший от выпитого, долго раскачивался с носка на пятку и обратно, потом наконец нашел точку равновесия и, указывая на отца пальцем, медленно произнес: «Достаточно и одной…»
В детстве я часто и без особой причины на всех и вся обижался, и отец, не шибко этим довольный, как-то сказал, что и он прежде был довольно обидчив. В том арктическом перелете, о котором уже шла речь, он был самый молодой и, главное, с точки зрения командира экипажа Фариха, журналист не достаточно титулованный, чтобы описывать их полярные подвиги. Каким-то образом – дело было уже на Ямале, где самолет сел на дозаправку на местный аэродром: слегка расчищенный от снега лед огромного, без берегов, тундрового озера – Фарих дал это понять отцу и отец обиделся. Он обиделся и пошел куда глаза глядят.
В это время, как обычно на Северах, неожиданно началась пурга. На плоском, словно стол, Ямале во время таких снежных бурь ветер дует с огромной силой и любую неровность – будь то человек или какая-нибудь кочка – тут же доверху заносит снегом. Не видно ни зги, и разобрать, куда ты идешь, невозможно. В общем, когда у отца кончились силы, он сел прямо на снежный холмик, который немедленно намело вокруг его ног, и решил, что, с одной стороны, жить все равно не стоит, а с другой, что его смерть будет для Фариха и для остальных хорошим уроком. Как он говорил, эти соображения на пару его вполне утешили.
Так, постепенно окоченевая, он сидел довольно долго, и – объяснял мне уже без своей привычной иронии – по всем данным, должен был там и остаться, потому что во время подобной метели найти затерявшегося Бог знает где человека шансов нет. Те, кто летел с ним, взявшись за руки, больше часа искали его всем экипажем, кричали-кричали, надеясь, что он отзовется, но все было без толку. Наконец, посчитав, что он замерз насмерть, они уже собирались бросить это безнадежное дело, когда штурман самолета по случайности споткнулся о сидящего на снегу отца.
На фронт отец пошел в июне сорок первого добровольцем. После Арктики он был орденоносцем, единственным в полку, и ему было легче. Старшина, обучавший их, говаривал, что отец всем хорош как солдат, но у него есть два недостатка: высокий рост, поэтому он будет правофланговым и его первым убьют, и высшее образование – из-за него он много думает и в строю затягивает шаг. Тот же старшина, воевавший еще в Первую мировую войну, говорил, что интеллигенты быстро вшивеют, не вкладывая в это, впрочем, никакого иного смысла.
Не приветствуя жалобы на жизнь, отец как-то с осуждением, но не без иронии рассказал мне следующую историю.
Сорок четвертый год. Их танковый корпус стоит недалеко от Бердичева, который незадолго перед тем освобожден. Отец родился в Киеве, но Бердичев – город его детства, здесь до восьми лет он жил в доме бабушки и отсюда же, из Бердичева, почти вся его родня. По каким-то то ли штабным, то ли редакционным делам он едет в город. После нескольких лет войны Бердичев сильно разрушен, от дома бабушки не уцелело даже остова, и отец, пробродив по городу несколько часов и ничего не узнавая, решает заночевать в гостинице «Европейская» – прямо у его ног валяется покореженная обгоревшая вывеска. Гостиница тоже не в лучшем виде: от нее остались лишь стены, где полутора, где двухметровой высоты, да несколько железных кроватей с панцирными сетками, раскиданных на этом пепелище в художественном беспорядке.
Стоит конец июня, теплынь, все небо в звездах, и отец на одной из этих кроватей прекрасно высыпается. Утром он, потягиваясь и протирая глаза, видит, что прямо над его лежбищем, на обломке стены гвоздем аккуратно выцарапаны две строчки: «Нет счастья Харитону на земле, и это знает Харитон вполне», – а под ними всем понятная дата: 21 июня 1941 года.
Отец много пил. Впрочем, он был прав, когда говорил, что оправдал свою жизнь и за все расплатился еще на войне, в сорок третьем году. Дело было на 2-м Украинском фронте, когда он, прежде пехотинец, был возвращен к своей довоенной профессии и стал фронтовым корреспондентом. По заданию армейской газеты он поехал на передовую, в роту, которая накануне первой форсировала Псел.